Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1972 год Страница 12

Это искусство долго обходилось без изображения Будды. Его присутствие обозначали символы. Например, колесо — первая его проповедь, начало учения. Женщина на лотосе и слон над нею — рождение Будды. Неоседланная лошадь символизировала Великий уход, когда царевич Гаутама покинул свой дворец, жену, сына и ушел скитаться по индийским дорогам в поисках истины.

Статуи Будды появились в кушанское время, в Гандхаре. Статуи и рельефы. Живописных изображений не находили ни здесь, ни в соседней Бактрии. В истории искусства кушан недоставало важного звена — живописи. И вот обломок ее обнаружен на Кара-тепе, фрагмент стенной росписи — Будда и монахи. Тот же образ, что и в гандхарской скульптуре: выражение отрешенной задумчивости, столь неожиданное на округлом юношеском лице, традиционная улыбка, рассеянная, беглая. Но не будем увлекаться — это не психологический портрет. Это вообще не лицо, а только маска высшего понимания, к которому следует стремиться в любом возрасте. Маска такая же условная, как знаки величия Будды — выступ на темени, третий глаз между бровями, удлиненные мочки ушей, и такая же символическая, как синий фон, белый нимб вокруг его головы, белый ореол, охватывающий всю фигуру.

Кара-тепинская роспись упала когда-то со стены в одном из храмовых дворов, сверху обрушились потоки глины, щебня, песка, и она не разлетелась на тысячу кусков, а только пошла трещинами да кое-где пооблезла, пролежав под тяжестью завала семнадцать или восемнадцать столетий, теперь над нею трудятся. московские реставраторы. Нужно скрепить трещины, восстановить поблекший красочный слой, чтобы проступили на нем смутные силуэты монахов в красных плащах, деревья с темными кронами и золотистыми стволами. Потом за нее возьмутся искусствоведы, и мы узнаем кое-что о том, как создавался канонический образ Будды, как постепенно исчезала в тумане символов, знаков и теологических метафор память о бездомном философе, отважном мудреце, который сказал: «Бедные и униженные, богатые и знатные — все равны».

Буддийское искусство — это обширный художественный мир, необозримый по числу произведений, многосложный по их составу и происхождению. Тем более поразительна мысль, что искусство это складывалось внутри кушанской культуры, было ее частью. Именно так ставит вопрос современное кушановедение. Судьбы буддизма сплетены с судьбами Кушанского государства. Но история кушан еще не написана.

На рубеже нашей эры буддизм устремился из Индии, своей родины, на север, в Хадду (район нынешнего Кабула), в Балх на левом берегу Амударьи и Термез на правом. То есть в Бактрию, в центр будущей Кушанской империи. Приблизительно в это же время южный Афганистан и северную Индию захватывают первые цари кушанской династии Кудзула Кадфиз и его сын Вима Кадфиз. Что это, нечаянная встреча или пример взаимодействия исторических причин и следствий? Так или иначе, но в правление третьего кушанского царя, Канишки, буддизм становится, государственной религией, идеологической основой имперской политики кушан. Император Канишка занимает Индию до Ганга. Он воюет земли Восточного Туркестана, куда вскоре начинается продвижение буддизма. Его путь отмечают храмы Хотана, Кучи, Шикшина с характерной четвероугольной планировкой, обходными коридорами и центральным святилищем. Они украшены живописью, которая и по манере и по технике родственна живописи кушанской и послекушанской

Средней Азии. После раскопок на Кара-тепе естественно видеть здесь именно родство, а не случайное сходство. Естественно говорить о проникновении буддийской (или все-таки кушанской?) культуры из Бактрии на Дальний Восток.

Все же повторим: история кушан не написана. Древние дальневосточные летописи называют их «даюечжи» и выводят из глубин Центральной Азии. Современные исследователи высказывают другие мнения, спорят, но, в общем, сходятся на том, что предки кушан кочевали в северных среднеазиатских степях и что по образу жизни и культуре их можно сравнить с племенами западных степняков— скифов, сарматов.

Но в отличие от истории археология убеждает молча. Подобно криминалистике, она изъясняется языком вещественных доказательств. И, заканчивая рассказ о пещерных храмах кушанской Тармиты, мы достанем из коллекций Кара-тепе самую скромную находку — ручку от разбитого кувшина. Ручка украшена лепной фигуркой обезьяны. Глиняный зверек смотрит в сторону. А должен бы смотреть в горло кувшина. Почему должен? Потому что фигура животного на ручке сосуда бесчисленно повторяется в керамике степных народов, и у них это было не просто украшение, но амулет — оберег Лепной зверь оберегал пьющего от злого духа, всегда смотрел в самое устье кувшина, чтобы туда не проникла незримая нечисть.

Ни в Бактрии, на чьей древней земле образовалось государство кушан, ни в буддийской Индии, куда распространилась кушанская власть, подобные ручки-амулеты неизвестны. Они существовали в иной культурной среде тысячелетиями, и их находят всюду в степях Евразии — от Керчи и Северного Кавказа до Урала и Сыр-дарьи.

Но фигурная ручка с Кара-тепе — это всего лишь воспоминание о стародедовских обычаях, о приметах, видимо давно утративших смысл. Гончар из Тармиты забыл, кто там должен сидеть на ручке — барс или конь, — и посадил обезьяну, благо под рукой были индийские образцы. Он забыл, а может, не знал о магическом значении звериной фигурки на краю кувшина и прилепил ее просто так, для красы, декоративной деталью в кушанском вкусе. А через две тысячи лет она пригодилась археологам в качестве «косвенной улики» и аргумента в пользу степного происхождения кушан.

Ю. Полев

На Полоцкой земле

На Западной Двине, на просторных берегах ее, раскинулись два белорусских города: Полоцк и Новополоцк. Первый славен своей историей, памятниками национальной культуры; второй — возник и развивается как город большой химии. Их разделяют одиннадцать веков и десяток километров.

Еще в Москве кто-то из провожающих написал на пыльном вагонном стекле: «Полоцк Спас XII», и всю дорогу плыли перед глазами крупные буквы, перечеркивая присыпанные снегом поля, блеклое зимнее небо, оголенные березовые перелески... Моя попутчица, черноволосая грузинка Элисо, сетовала, что уж который раз едет в Новополоцк и все не успевает взглянуть на знаменитую Спасо-Ефросиньевскую церковь. Элисо — химик, специалист по газам и ядовитым веществам. Вот и сейчас везет из своего московского института реактивы и приборы: значит, снова ее ждут дни, заполненные работой. Распиханные по саквояжам и нейлоновым авоськам приборы загромождали купе, и Элисо все беспокоилась, как бы они не перевернулись, не разбились — ведь их так ждут!

Поезд пришел в Полоцк ночью. Бодрый молодой человек в пушистой заячьей шапке бережно погрузил в такси сумки, саквояжи Элисо — и они умчались по темному мерзлому шоссе, в ночь.

Я осталась в Полоцке. Прямая, освещенная фонарями улица уводила в город, по-ночному тихий, пустынный и незнакомый.

Под окнами раздалось цоканье копыт. Этот давно забытый, какой-то бунинский звук — цок-цок, и тихое серое мягкое утро в окно, и крик птиц, радостный крик ожидания весны... Город звал на улицу. Я выбежала — и невольно приостановилась у пышных гостиничных колонн: не приснилось ли мне это цоканье? Переполненные, забрызганные талым снегом и грязью, мчались автобусы. Поток людей двигался по улице. Он подхватил и меня, и я, не раздумывая, подчинилась его движению. Люди торопились; кажется, в этот деловой час мало кто чувствовал весеннюю мягкость воздуха. Постепенно поток редел, растекался по переулкам. Последние сгустки толпы исчезли в проходной завода стекловолокна.

Я осталась наедине с Полоцком. По тихим переулкам спускаюсь к замерзшей реке. На набережной, возле одноэтажного домика, старик чистит двор. Он медленно бросает лопатой влажный тяжелый снег.

— Как пройти к центру, отец?

— Держи на Софийку, не потеряешься, — черным заскорузлым пальцем он ткнул вдоль улицы и снова взялся за лопату.

Я улыбнулась. Софийка... Как по-свойски прозвучало имя Софийского собора, третьей на Руси Софии после киевской и новгородской. Впрочем, когда живешь бок о бок с самой что ни на есть историей, она перестает быть только историей. Я почувствовала это и в центре, на спокойных и сонных улочках, прилегающих к площади Свободы.

...Крутой, словно притихший под тяжестью снега и времени, вал Ивана Грозного. Все, что осталось от Нижнего замка, который был отстроен по приказу Грозного в годы Ливонской войны. Здесь, за земляным валом, несли службу стрельцы, охраняли город, который они еще так недавно штурмовали, сжигая и разрушая рубленые башни и крепостные стены. Сейчас под самым валом — ледяные дорожки стадиона, трибуны и негустая роща, из которой хорошо виден Красный мост через Полоту, приток Двины. Красный мост отбивали у французов дружины Петербургского ополчения в 1812 году. Тот мост, конечно, не уцелел. Но сейчас разбирают по бревнышку и теперешний, что был построен после этой войны: его заменят современным, сохранится лишь давнее имя его.