Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10 Страница 13

Терпеть не мог он и всяческих общественных мероприятий. Ни на одном собрании, будь то открытое партийное или закрытое профсоюзное, ни в передних, ни в задних рядах переполненного зала нельзя было увидеть чеканного римского кторовского профиля. Он существовал как бы в другом измерении.

Вспоминаются в связи с этим летние гастроли конца шестидесятых в бывшем Свердловске. Гостиница «Урал». На лестничной площадке второго этажа кучкуется взволнованная группа молодых мхатовских актеров. Волнение вызвано тем, что за закрытыми дверями директорского «люкса» решается судьба нашего товарища Жоры Епифанцева. Накануне Георгий Епифанцев, будучи в состоянии крепкого подпития, учинил дебош в гостиничном ресторане, а также и в других местах, как-то: в коридорах гостиницы и в номерах, как в его личном, так и в тех, где жили не совсем знакомые оному Епифанцеву люди. Начался этот дебош в первой половине дня и закончился с небольшими перерывами глубокой ночью. Был причинен материальный ущерб: побита посуда, поломана мебель, разбито напольное зеркало в старинной ореховой раме.

Причину дебоша понять, в общем, было можно. Перед самыми гастролями вышел на телеэкраны страны многосерийный фильм по известнейшему роману Шишкова «Угрюм-река». Главную роль Прохора Громова сыграл в нем, как вы верно догадались, Жора Епифанцев. Глубоко войдя в психологию и характер созидаемого им образа, Жора не успел к началу гастролей полностью выйти из него. Купеческая широта, размах, пренебрежительное отношение к общепринятым ценностям мещанской морали продолжали довлеть над ним еще какое-то время и после съемок фильма, что и вылилось в вышеописанное противостояние Георгия Епифанцева и окружающего общества.

Надо сказать, что товарищи его по театру тут же откликнулись на это неординарное событие. Каждый по-разному, исходя из характера, таланта и взгляда на мир. К примеру, Борис Николаевич Ливанов, услышав перипетии этой скандальной истории, коротко подытожил: «Угрюм-рука!» Сжато, лапидарно, по-ливановски!

Никита Семенович Кондратьев, наш мхатовский Пимен от сатиры и юмора, разразился поэтической строфой:

Два Жоржа нынче на виду —Один у нас, другой во Франции.Но там воюет Помпиду,У нас бушует Епифанцев.

(Никита Семенович читал газеты и был поэтому в курсе кампании по выборам президента Франции.)

А дирекция театра прозаически собрала с утра «актив» и вызвала «на ковер» виновника скандальной эпопеи. Мы же, его друзья, толпились на площадке второго этажа, тщетно пытаясь из-за закрытых массивных гостиничных дверей уловить хоть что-то удобопонятное из той словесной экзекуции, что происходила в директорском номере.

— Пацаны, урки, привет! — Снизу легко, изящно, не касаясь перил, поднимался по лестнице Анатолий Петрович.

Мы вразнобой поздоровались.

— Что происходит? Вид такой, словно, как кто-то из вас хорошо заметил, у вас посуду с утра не приняли.

Мы вкратце объяснили ситуацию.

— Значит, как я понимаю, происходит судилище над Епифанцевым? — уточнил Кторов.

— Да, и довольно серьезное.

Он помолчал, что-то обдумывая. Мы напряженно ждали, точно от того, что сейчас сделает Анатолий Петрович, может решиться Жоркина судьба.

— Но я надеюсь, у него достанет ума пообещать нашим старшим товарищам, что он никогда впредь этого делать не будет? — Кторов спросил это совершенно серьезно.

— Это-то он скажет, — промямлили мы.

— Ну, слава Богу! — облегченно выдохнул он и, улыбаясь, взлетел по лестнице на следующий этаж.

Так и жил рядом с нами этот удивительный человек, похожий на какую-то редкую, экзотическую птицу. Мы, конечно, осознавали, что он гений, но в текучке общей работы все эти человеческие отличия стирались, утрачивали свое торжественное содержание. Тем более что работал он по-прежнему мало. Его спектакли «Милый лжец» и «Чрезвычайный посол» были по прошествии времени сняты с репертуара, а новых работ у Анатолия Петровича не оказалось. В семьдесят втором, на второй год правления Ефремова, умирает И. М. Раевский, а у режиссеров «новой» мхатовской волны почему-то не обнаружилось желания поставить спектакль для Кторова. Неудобен он был как для старого, так и для нового начальства, хотя то, чему я был свидетелем, да и по многочисленным рассказам, работоспособнее актера, чем Анатолий Петрович, сыскать было трудно. Такова плата за свободу, за самостоятельный маршрут беззаконной планеты в кругу расчисленном светил.

Грустно все это, господа, согласитесь.

Закулисные помещения для актеров во всех театрах, за малым исключением, расположены примерно одинаково. Первый этаж — гримуборные мужские, второй — женские, ну а третий или, если он есть, четвертый — для массовки, если ее присутствие диктуется драматургической необходимостью. Длинную коридорную череду комнат в старом МХАТе ровно посередине разделяло уютное круглое фойе. Мягкие кресла, диваны, задернутые сероватыми холстинковыми чехлами, стол, пепельницы, графин с водой. На стенах — портреты основателей театра и первых «стариков». Сюда, перед тем как идти на сцену, уже переодетые и загримированные, стекаются, как ручейки в озеро, актеры. Поздороваться, посмотреть друг на друга, хлебнуть свежего ветра новостей. У актеров «со стажем» — свои, насиженные места. В первом кресле слева от входа обычно устраивался Анатолий Петрович Кторов. Дальше, в углу, было кресло Алексея Николаевича Грибова. Возле окна — место Виктора Яковлевича Станицына. Дальше, в другом углу, обычно полулежал, вытянув длинные ноги, Григорий Григорьевич Конский. Мы, молодые актеры, жались обычно на диване, на подлокотниках кресел или где придется, смотря по многолюдству спектакля.

Вьются сигаретные дымки, идет необязательный, малозначащий разговор, лишенный общего интереса. Первый звонок. Кто-то встает с насиженного места.

— Ты куда? Рано еще…

— Я начинаю. Собраться надо.

— Собираются только в баню, — это кто-то из «стариков».

— А правда, что Добронравов перед своим выходом на сцену любил анекдоты рассказывать?

— Он не только перед своим…

— Иосиф Моисеевич, вы ведь были участником гражданской?

— Был.

— А правду говорят, что в Красной Армии принят был тогда сухой закон?

— Может, и был, да кто ж его соблюдал.

Второй звонок. Все тянутся на сцену.

— Вернусь — расскажу.

Третий звонок. За кулисами наступает тишина. В темноте раздвигается тяжелый мхатовский занавес. Свет. Музыка. Начинается очередной спектакль. Господа актеры отдают на сцене лучшую часть своей души. Отдав, кто меньше, кто больше, смотря по значимости исполняемой роли, они вновь собираются в своем любимом закулисном фойе. Почин сделан, на душе веселее.

— Я служил при штабе армии, помогал выпускать армейскую газету, — продолжает прерванный разговор Раевский. — Народу при штабе вертелось — уйма. И нужного, и так себе. Вроде нас. Правда, мы были в несколько обособленном положении, если не сказать — привилегированном. Дружили только с самокатчиками- так тогда называли мотоциклистов. Они доставляли газеты на места, помогали нам при сборе материала. Мотоциклам полагалось бегать на чистом бензине. Бензина не было, хоть застрелись. Заправляли их смесью из керосина и… спирта. И вот эта-то райская смесь и была залогом нашей революционной дружбы. Отливал, например, тебе самокатчик три четверти котелка горючего. Ты чиркал спичкой и поджигал его. Тут же. Черный дым, пахнущий нефтью, клубами валил из посудины. Какое-то время спустя черный цвет менялся на желтый. И только когда вместо него появлялся дымок нежно-сиреневого цвета, котелок надлежало немедленно и плотно накрыть. Оставшаяся жидкость хоть и пованивала, но вполне годилась к употреблению. Ее можно было разбавить водой, и тогда, под печеную картошку, такие светлые горизонты открывались перед нами, молодыми газетчиками, такое царство добра и справедливости виделось на расстоянии вытянутой руки, что куда там было Светлову с его «Гренадой»!

Пауз в разговорах почти не было, актеры паузы недолюбливают. Отдав должное услышанному, тут же переходят на новую тему, исходя из принципа: «Со мной тоже был аналогичный случай…». Heважно, из какой области был случай, возможно, что совсем из другой, но, главное, нить беседы не прерывается. Вяжется новый узелок.

Скрипнули пружины углового кресла, послышалось кряхтенье:

— Кольк…

Григорий Григорьевич Конский убирает вытянутые ноги, меняя позу абсолютного покоя на позу относительной заинтересованности.

— Кольк, — повторяет он хрипловатым баском. — Значит, больше всего на свете он ненавидел… что?

— Запах розового масла, Григорий Григорьевич, — отвечал я. — Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла…