Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1988 год Страница 13

Деревня Толстое Раменье стояла на холме. Мы поднялись по коричневой, сухой в этот день дороге, миновали поваленные жердины, которыми когда-то была огорожена поскотина, и вышли на деревенскую улицу. Было очень тихо, только шумели листвой старые березы возле изб. Дворы и тропки густо заросли крапивой, травы поднялись по пояс.

Вдруг справа от тропки я увидела ладный дом с белыми, подновленными наличниками. Во дворе — свежая поленница дров; за участком — стожок сена. На крыльце сидела, греясь на солнышке, кошка. В какой-то момент мне показалось, что этот дом — видение, мираж, возникший в пустой и мертвой деревне, чтобы мы смогли реально представить, что здесь недавно жили люди...

Володя достал из кармана штормовки блокнот, долго искал в густо исписанных страницах какие-то строчки, наконец сказал:

— Здесь живет Николай Васильевич Окуловский. Он нам поможет составить легенду. А вот, ребята, и наш дом...

Остановились на самом краю деревни. Изба венцов на двенадцать, сильно осевшая, потемневшая. Рублена в обло с остатком, то есть бревна каждого ряда-венца связаны в углах так, что выступают концы. Бревна диаметром сантиметров сорок. Три окошка смотрят на улочку, три в одворицу; два из них — узкие, маленькие. Крыша двускатная; «курицы» — корни целого ствола ели, выведенные из-под крыши, поддерживают долбленый «водотечник». Сени связывают избу с хозяйственной постройкой — срубом, поделенным на два этажа; верх — это поветь, там хранили сено, утварь и рабочий инвентарь; внизу держали скот. Весь дом очень простой, даже суровый,— ни наличников резных, ни причелин. Да и хозяйственное строение почти завалилось.

В деревне Цыбино и особенно в Большом Косякове мы только что видели куда более внушительные постройки. Ольга и Михаил долго рисовали там намеченные дома — «делали карточки». От тех изб, стены которых были сложены из могучих сосновых бревен, исходило ощущение добротности, надежности, вечности. Почему же архитекторы так разглядывают сейчас этот дом?

Оказалось, я не заметила одну существенную деталь: под кровлей была вырублена цифра — 1829.

— Датировка строения — вещь довольно редкая,— сказал Михаил, указывая мне на цифры.— Но не только она говорит о возрасте избы. Обратите внимание на маленькие оконца с подтесами. Когда-то здесь все окна были узкими, потом их расширили.

Михаил расчистил крыльцо, заваленное досками, и вошел в дом. Следом, задев головой о низкую притолоку, прошли и мы с Ольгой. Внутри пахло сухими травами. Все в этой избе было как обычно: печь, лавки, шкафчики у печи... Архитекторы внимательно оглядывали углы, всматривались в косяки, потолок и пол. Переговаривались:

— Потолок по-круглому... И черный. Значит, родной.

— Пол плахами.

— Смотри, дымовое окно и тоже с подтесами.

— Да и обработка бревен ровная. Подошли Володя, Сергей и Петя.

Они ходили на разведку в соседние дома.

— Ну как? — спросил Володя, обращаясь к Михаилу как начальнику экспедиции.

— Будем работать здесь.

Вечером, за чаем, Сергей обернулся к Михаилу:

— Как же все-таки поставите избу? Будет ли она смотреться на новом месте?

— Ах, Сережа, Сережа, провокатор,— грустно улыбнулся Михаил.

Сергей, Володя, Михаил и Ольга были почти ровесниками, и, может, поэтому отношения в экспедиции сразу установились простые и товарищеские. Михаил и Ольга внимательно слушали Володю, когда дело касалось маршрута или этнографических деталей; Володя же учился на ходу рисовать кроки, узнавал и запоминал тонкости «деревянного дела». Ведь он работал с профессиональными «деревянщиками»: Ольга и Михаил заканчивали Московский архитектурный институт по специальности «реставратор». Сергей, бывший преподаватель истории, больше молчал, неустанно щелкал фотоаппаратом и лишь изредка задавал вопросы, точные и острые. Вот и сейчас его диалог с Михаилом был продолжением спора, начатого еще в пути.

А спорили о том, правильно ли выбрано место для музея. «Мы ратовали за другое,— горячился Сергей.— С холмами, перепадами... Памяти и красоте надо отдавать лучшее». Размышляли, насколько вообще целесообразны музеи под открытым небом. «Вот, взгляните»,— сказал Сергей, когда, обойдя деревню Раменье и зарисовав ее план, мы остановились за околицей. Оттуда открывался вид на ближние и дальние холмы, перетекающие один в другой, покрытые темными лесами и сочной зеленью лугов. Едва ли можно было выбрать место более удачное и более красивое, чем то, что выбрали в свое время люди для этой деревни. Да и не только для этой.

О многом говорит и название деревни — Раменье. Владимир Иванович Даль приводит несколько толкований этого слова: на вологодской земле — это деревня, селение под лесом; на вятской — густой, дремучий, темный лес, а слово «рама» означает конец пашни, которая упирается в лес либо расчищена среди леса. И действительно, местные жители рассказывали нам: «Тут под горой такой густой сосняк был, что боялись туда по грибы ходить. С этого леса и брали деревья на избы. А как брали, знаете? Шли по лесу, стучали по деревьям: от которых топор отскакивал — те, значит, годятся!» Местные называли «раменьем» и выжженное место. Когда «выкатывали новинку», то есть расчищали землю под поле, сначала вырубали лес. Подсушенные бросовые лесины и пеньки по весне поджигали. Боронили специальной бороной, сделанной из суковатой ели: длинные зубья — сучья, как пружины, обходили на полосе все препятствия. Поле засевали льном.

Грешно и расточительно бросать нам эту землю, отвоеванную трудом многих поколений, менять места поселений, выбранные не случайно...

Конечно, не повторить музею в точности ландшафта деревень, а значит — не передать полностью своеобразие старой деревни. С этим, к сожалению, согласны все, и это — самая уязвимая сторона всех музеев под открытым небом. Но как тогда быть? Оставить памятники народного зодчества там, где они родились? Создавать микрозаповедники? Музеи одного памятника? Где это возможно — да. Так в селе Яхреньга, скажем, стоит деревянная часовня. Село большое, людей много, средства есть (это центральная усадьба колхоза-миллионера «Маяк») — ничего не стоит привести часовню в порядок, и пусть радует глаз сельчан. А вот покинутые деревни... Там, где нет жизни, памятники, особенно деревянной архитектуры, не сохранить.

— Так что музей под открытым небом для них спасение. Пока выхода нет, Сережа,— подытожил разговор Михаил за вечерним чаем.

— Да. Но памяти и красоте надо отдавать лучшее,— упрямо повторил Сергей.

В то утро архитекторы ушли работать в Толстое Раменье. А мы отправились в деревню Зубцово: там, говорил Любимов, в одной избе сохранилась необычная роспись.

В дороге я расспрашивала Володю о том, как он пришел к своей работе. Оказалось, что его путь был не прямой... Окончил Московский институт геодезии и картографии, отслужил в армии, работал, но очень скоро понял, что точные науки, техника — это не для него. «Меня зацепили как-то строки писателя Олега Куваева,— вспоминал Володя.— Они звучат примерно так: у каждого человека должна быть своя географическая точка. Тогда он счастлив. Я почувствовал, что нашел ее, когда вместе с археологами вел раскопки на вятской земле».

Потом он рассказывал о своих экспедициях по деревням.

— Седьмой год хожу по области. Чихаю от пыли, ежусь от прикосновения плесени, боюсь грядущих болей — и все-таки тащусь к брошенным деревням воровато обшаривать пустые избы. И тешусь мыслью, что спасаю умирающую память...

Любимов вспоминал, как однажды тащили с Сергеем деревянную деталь — «коня», тащили по глубокому снегу, бездорожью, сделав лямки из бинтов. Как надеялся найти часовню XVIII века — и нашел. Как отыскивал на чердаках, в избах ковш, выдолбленный из капа: раньше на троицу или на николин день всей деревней варили пиво — какой же праздник без этого огромного, общего черпака! Таких ковшей, уверял Володя, в мире всего десяток. Нашел и ковш. А вот теперь собирает для музея живопись...

Я уже представляла, о чем идет речь. Во многих избах мы видели расписанные «доски» — шкафчики возле печки, иногда — дверь и почти всегда голбец, деревянный короб, как бы прикрывающий печь с одной стороны. Завершался голбец непременно коником — деревянной фигурой, вырезанной в условной форме конской головы. Часто коник напоминал спираль — может быть, то был знак вечности, оберег? На темно-коричневом или бордовом фоне «досок» распускались сказочные цветы, сидели на ветках пестрые птицы, пересекались яркие полосы... Так, по-своему, украшали вятские крестьяне свое простое жилище. Живопись эта относилась, по-видимому, к концу XIX — началу XX века и связана была с развитием отхожих промыслов, когда ходили по деревням богомазы, писали иконы, а заодно и расписывали сначала прялки, а потом и дома. Интерьерная живопись существовала не только в Вятской губернии, но и на Вологодчине, в деревнях Приуралья и Урала.