Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 02 (8), май Страница 13

Да, знойная девушка. Девушка — стервамп. И из нее мне нужно было сделать подружку. Товарочку…

Начались странные и какие-то нехорошие дни. Каждый день я видела Илону по нескольку раз, и каждый раз — никаких шансов хоть на какое-то сближение.

Уже на следующий день она обедала в ресторане. Через два столика от моего. Она была одна (Анри уехал утром; они нежно целовались на прощанье), совершенно спокойная, при полном боевом окрасе и очень хороша собой. От той Илоны осталась только собачье поджимание верхней губы во время затяжек. Она много курила.

Потом я видела ее во время ужина. Мы сидели за соседними столиками. Илона заказала устриц и белое вино. Она говорила по-русски по мобильнику:

— Привет… Нет… Я сказала: нет… Это его проблемы… Я сказала: это его проблемы… Нет… Да… Пока.

Голос странный: в целом приятный и женственно-низкий, но одновременно с какими-то словно бы высокими поскрипываниями. Кажется, что в любой момент он готов сорваться в пронзительно-истерическую тональность.

Я набралась смелости и сказала:

— Извините, вы не передадите меню?

Илона то ли недовольно, то ли с недоумением посмотрела на меня.

Я оправдалась:

— Вы говорили по-русски… Извините…

Она молча передала мне меню со своего столика и тут же явно забыла о моем существовании.

Все. Продолжения не следует.

Мы пересекались в ресторане еще несколько раз. Я встречала ее у моря. Один раз, опять же — набравшись смелости — улыбнулась и поздоровалась: «Добрый день». Она едва заметно кивнула, не улыбаясь, и прошла мимо.

Еще один раз я увидела ее сквозь витрину маленького бутика. Илона выбирала сумочку. Она посмотрела сквозь меня. Улыбаться в ответ было бессмысленно. Здороваться через стекло — тем более.

Прошло три дня. Я была в отчаянии. Тимуру, конечно, звонить не решалась, позвонила Алле.

— Ал, что мне делать?!

— Классику читать.

— То есть?..

— Достоевский далеко?

Я взяла «Преступление и наказание» с тумбочки.

— Здесь.

— Так. Сейчас по-нашему шесть вечера, значит по-вашему четыре. Ровно в шесть откроешь наугад и прочитаешь полстраницы. Ясно?

— А зачем?

— Я спрашиваю — ясно?

— Ну, ясно.

— Не «ну», а прочитаешь и пойдешь гулять.

— Опять ведьмовство?

— Опять. Делай, что тебе говорят. Ровно через два часа. Ни раньше — ни позже. Все, целую.

Я легла и долго лежала, не двигаясь. Потом задремала. В прозрачной полудреме я увидела, как иду по берегу моря. Впереди меня, шагах в десяти, идет Илона. Идет странно медленно, не оглядываясь, почему-то прихрамывая на левую ногу. Мне как-то не по себе. Зачем я иду за ней? Она в куртке с откинутым капюшоном. Мы идем очень долго, проходим мимо ржавого пирса. Усиливается ветер, он треплет илонины волосы. Она накидывает на голову капюшон. Илона по-прежнему не оглядывается. Мне становится страшно. Но я иду. Отчетливо шуршит галька, на ней как-то угрожающе-вопросительно шипит морская пена. Ногам холодно, кажется, они промокли. Я смотрю себе на ноги. Оказывается, я иду босиком. Странно. Может, я потеряла кроссовки? Ведь я точно помню, что пошла гулять в кроссовках. Я оглядываюсь назад и вздрагиваю. Сзади, метрах в десяти от меня стоит Анри. Он, улыбаясь, держит пистолет и целится себе в висок. Я пытаюсь крикнуть «Не надо!» — но не могу. Раздается щелчок, Анри говорит:

— Спасибо, Дуся.

Он садится на корточки, аккуратно кладет пистолет на гальку, достает платок и трет себе висок.

— А где же кровь? — с удивлением спрашивает Анри. Он поднимает глаза на меня, смотрит куда-то мне за спину. Глаза его наполняются ужасом:

— Вон кровь, — говорит он.

Я оглядываюсь и вижу спину Илоны. Она начинает медленно поворачиваться в мою сторону. Я не хочу, чтобы она повернулась. Там будет что-то нехорошее, что-то ужасное. Мне страшно, но интересно. Я сама шепчу себе: «О, как убийственно мы любим…». Откуда эта цитата? Господи, забыла. Я поворачиваюсь к Анри и спрашиваю:

— Анри, ты не помнишь, откуда эта цитата?

Но Анри там уже нет. Я поворачиваюсь обратно и вскрикиваю от ужаса: из капюшона, вместо Илоны, на меня смотрит Храп. Он криво улыбается и говорит:

— Из Тютчева. Уже шесть. Тебе пора.

Я проснулась. Вся в поту, ноги замерзли. Да что ж это такое?.. Посмотрела на часы: без трех минут шесть. Я быстро умылась. Ровно в шесть открыла Достоевского. Наугад, как велела Алла.

Это была сцена с раздавленным лошадьми Мармеладовым. Я прочитала:

«Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:

— Экой грех! Господи, грех-то какой!»

Я спустилась вниз. Выпила двойное эспрессо. Вышла на улицу.

Было тепло, и начало темнеть. Я не чувствовала ничего, кроме внутренней пустоты. Казалось, она, эта пустота, тихо зудела, как подстанция. Я долго шла по набережной, потом завернула в городок и шла, уже не думая, куда иду.

Совсем стемнело. Я уже вышла из города и брела по извилистому серпантину, ведущему в гору. Пару раз я уже гуляла здесь.

Яичная луна то заныривала в зеленоватые облака, то выныривала из них, освещая аспидные каракули олив. Редкие фонари в тусклых нимбах напоминали гигантские мутирующие одуванчики.

Заморосил дождь. Пора идти назад. Дождь усилился, и все вокруг громко зашуршало. У очередного изгиба серпантина под фонарем я остановилась, развернулась и стала вглядываться в часы. Кажется, начало десятого. Слева я неожиданно услышала что-то вроде нарастающего сиплого шипения. Потом что-то хрипло взвизгнуло, и я почувствовала сильный удар в левый бок, в бедро. Бедро резко мотнулось вправо, а голова осталась на месте. Боль я почувствовала даже больше не в бедре, а в шее. Я успела увидеть, как облетает дождем фонарь-одуванчик и упала плечом на что-то гладкое, мокрое и теплое.

25. Бес кусает за мизинец

Через мгновение я пришла в себя.

Я полулежала боком на капоте. Надо мной стояли двое: он и она.

— Синьора! — крикнул он, освещая лицо фонариком.

— Это русская, — сказала она. — Я ее видела.

Это были Илона и Анри. Луна, ставшая белой и яркой, выплыла из-за тучи.

— О Господи, что же ты наделала! — сказал Анри. — Я же говорил тебе, не садись за руль. Почти целая бутылка…

— Что же делать?! — голос Илоны дрожал. От нее сильно пахло смесью духов и перегара.

— Вы русская? Как вы себя чувствуете? Давайте, я вам помогу, — он взял меня под локоть и тихо потянул на себя. Боль вспыхнула в бедре и в шее одновременно. Я застонала.

— О Господи! — прошептала Илона. Она обхватила свое лунно-фонарного цвета лицо ладонями, тонкие пальцы впились в щеки.

— Ничего страшного, — сказала я. — Сейчас пройдет. Если вам не трудно, довезите меня до отеля, пожалуйста.

— Конечно, конечно!.. Давайте, давайте… — он опять подхватил меня за локоть.

— Нет, я сама.

Было больно, но терпимо. Какой-то разряд то и дело гулял от бедра к шее и наоборот. Я встала, сильно хромая, побрела к задней двери машины. Анри поддерживал меня за локоть. Илона продолжала стоять, вдавливая пальцы в лицо.

— Ну, садись же, — сказал Анри Илоне.

Он сел за руль, и мы поехали молча.

— Какой кошмар! — через минуту тихо сказал Анри. — Мы ужасно виноваты. Мы все понимаем и готовы на все… Вам нужна медицинская помощь. Может быть, мы сами организуем… ну, вы понимаете. Конечно, никакая компенсация… Но мы готовы… На все готовы…

— Не волнуйтесь, никакая компенсация мне не нужна.

— О Господи! Сейчас мы заедем к нам. У нас есть врач. Он все сделает. А потом мы… Мы сделаем все, что вы скажете… Как вас зовут?

— Евдокия.

— Очень приятно. Это Илона. Я — Анри.

Через пять минут мы были у особняка. Привратник, похожий на индуса, тот самый, но не в костюме, а в индийском балахоне, открыл нам. Он же оказался врачом. Его звали Ганеш. Он неплохо говорил по-русски. Я действительно отделалась хоть и сильным, но ушибом. Ганеш обработал ушиб, наложил какую-то мазь, пахшую сандалом, на шею.

Через полчаса Анри, Илона и я сидели в гостиной в мавританском стиле и выпивали. Илона была уже очень пьяная. Она много курила и была на редкость разговорчива, весела, но в этом веселье сквозило что-то недоброе. Анри несколько раз пригубил коньяка. Я выпила мартини. Боль отступала, и мне было тепло и весело.

— И все-таки, — сказал Анри. — Чем бы мы смогли загладить свою вину? Поверьте, я искренне хочу сделать для вас что-нибудь хорошее. И у меня есть возможности.