Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1988 год Страница 15

В дневнике Ноумена имелась и еще одна весьма любопытная запись, сделанная им за несколько месяцев до смерти. Вновь возвращаясь к судьбе золотых запасов Трансвааля, Ноумен благодарил бога за то, что «ныне эти богатства в надежных руках великой бурской христианской организации, которая употребит их на благо буров». Какую же организацию имел в виду Ноумен? Сейчас можно с уверенностью утверждать, что в дневнике Ноумена речь шла о тайной реакционной организации «Бродербонд» («Союз братьев»).

После англо-бурской войны Англия создала на юге Африки новое государство — Южно-Африканский Союз, входящий в Британскую империю на правах доминиона. Но наиболее реакционная часть буров не смирилась с поражением. В июне 1918 года в уютном особняке на окраине Йоханнесбурга тайно собрались двенадцать представителей бурской элиты и создали секретное общество «Бродербонд». Они поклялись посвятить жизнь «борьбе за создание христианской националистической кальвинистской африканской республики для защиты самобытной общины буров от черной расовой опасности». Заговорщики приравняли себя к существам высшего порядка и заявили, что их союз отчитывается только перед богом. Во главе организации был поставлен так называемый верховный жрец и два консула, роль исполнительного органа представляли 12 апостолов. Членство в организации хранилось в тайне, тем не менее известно, что в числе создателей тайного клана южных расистов были многие будущие руководители ЮАР. Члены «Бродербонда» поставили перед собой задачу привести к власти правительство, которое бы проводило в жизнь политику расовой ненависти. Но для этого требовались деньги, и первым вкладом в казну южноафриканских расистов стали миллионы, запрятанные в сейфы германских банков правительством Крюгера. Действуя подкупом, шантажом, прямым террором, «Бродербонд» сумел в 1948 году впервые в истории Южной Африки организовать правительство, целиком состоящее из африканеров (буров). Так из бурского золота, добытого в копях Трансвааля, ковалась цепь рабства в ЮАР.

А как же с другими версиями? Было ли золото на судне, затонувшем южнее Лоренсу-Маркиша? Как отнестись к свидетельству 80-летнего немца, участвовавшего в разгрузке ящиков с золотом на берегу реки Нильструм? Ответить на эти вопросы пока нелегко. Исследователи, занятые разгадкой тайны бурского золота, склонны считать, что по приказу Крюгера вся золотая наличность Трансвааля была разделена на несколько частей. Самая крупная из них оказалась в Германии, судьба других — неизвестна.

Ю. Лобов, кандидат юридических наук

Там сад и дом видений полны...

В этот дом нельзя войти без улыбки. Просто невозможно. Потому что метров за двадцать до крыльца (сказала бы — у калитки, да ни забора, ни калитки у Ионушасов нет) встречает вас веселый гармонист: нога в притопе, голова с рассыпавшимися прядями чуть склонена к плечу, гармонь развернута так, что явственно слышен плясовой ритм, а широкая озорная улыбка на его лице невольно вызывает ответную.

Дерево потемнело и потрескалось, никто не холит и не бережет эту скульптуру, она стоит под открытым небом там, где предназначено ей мастером — на подходе к дому, на краешке тропы. Так стоит хозяин, поджидая гостей. Так с незапамятных времен стояли по всей Литве придорожные кресты и часовенки с деревянными фигурками святых, обещая путникам близкое жилье, прохладный источник и надежду на отдых...

 Басовито залаяла, бренча цепью, лохматая собачонка — из тех, что держат на привязи лишь для того, чтобы не гоняли по двору кур. Мелькнула в окне тень, и на крыльцо вышла хозяйка, приветливо улыбаясь незваным гостям.

— Регина,— протянула она твердую ладошку и, словно извиняясь, добавила: — А муж в поле еще, сено убирает. Да вы проходите, он скоро будет.

После долгих дождей дни пошли, наконец, теплые, солнечные, и уходить со двора не хотелось. Мы расположились возле круглого самодельного бассейна размером разве что с большой таз. По шлангу, протянутому от недалекого родника, текла сюда холодная вкусная вода. Из бассейна, топорща деревянные колючки плавников, высовывалась толстощекая рыба, а с «берега» задумчиво глядел на нее каменный человечек — то ли рыбак, то ли философ.

Между деревьями, вольно растущими у дома, смутно проглядывали деревянные фигурки: казалось, они шевелятся, но это играла зыбкая тень от листьев...

Поставив перед нами кувшин молока и миску с клубникой, Регина вздохнула:

— Юстинас в совхозе уже не работает, на пенсию вышел. Думали, времени свободного больше будет. Но и свое хозяйство заботы требует...

Она оглядела двор, где все говорило о том, что мы приехали не вовремя. В доме полным ходом шел ремонт, но погода погнала хозяина на сенокос, и дело остановилось.

— Ничего, ничего,— заторопилась Регина, заметив наше смущение.— Свои руки, свое время — успеем до осени.

Где-то в отдалении послышался гул трактора, и вскоре во двор въехал «колесник» с прицепом, загруженным сеном. Двое мужчин («Сын»,— кивнула на младшего Регина) легко спрыгнули на землю, махнули трактористу и неторопливо направились к нам.

— Умойтесь сначала,— крикнула Регина,— потом здороваться будете...

 Отец с сыном послушно повернули к шлангу. Отфыркиваясь под сильной струей, Юстинас говорил скорее для нас, чем для жены:

— Ты погляди, какое сено, мать. Пахнет-то, а? Никак твой Патримпас (Бог урожая и растений у древних литовцев.) постарался... В благодарность за то, что в музее теперь стоит.

Он хохотнул, заслужив неодобрительный взгляд жены.

— Поменьше бы в доме чертей, побольше бы достатка было,— не осталась в долгу Регина.

— Ну, это ты брось,— возмутился Юстинас.— Мои черти рядом с твоими — сущие ангелы...

Так началось наше знакомство с Ионушасами, известными в Литве народными мастерами деревянной скульптуры, жителями деревни Годеляй, а точнее — небольшого хутора в Плунгеском районе.

Мы ехали к ним, чтобы посмотреть чертей и разбойников, с которыми познакомились заочно, по фотографиям, еще в Вильнюсе. Что-то подкупающе лукавое было в этих ярких масках, словно каждая исподтишка подмигивала нам: не так страшен черт, как его малюют. Что-то знакомое, реальное угадывалось за этими огромными носами, зубами, рогами...

Мы ехали к чертям и разбойникам, а попали в мир деревянных созданий, где герои литовского фольклора соседствовали с литературными и житейскими персонажами. Многие скульптуры Ионушасов чинно стоят в музеях, а оставшиеся живут здесь, на хуторе, вместе с людьми: иные в саду, иные в комнатах. Висит на стене солонка, от одного взгляда на которую сводит скулы — так выразительна гримаса бедняги, глотнувшего пересоленной пищи. Рядом — спичечница. Корчится над пламенем человек, словно предупреждая: осторожно с огнем! А по двору скачет на деревянном драконе маленький Андрюкас, младший внук Ионушасов, не догадываясь, что дедушку давно просят продать эту «игрушку». Зимой дракон стоит в доме, держит на спине горшок с комнатными цветами — свыклись с ним, как свыкаются с кошкой, собакой.

Но самое интересное скрывается за дверями сарая. Стоя на верхней ступеньке скрипучей лестницы, Юстинас наугад вытаскивает из темноты то, что попадает под руку, и подает нам с короткими комментариями: «Это мое... Это тоже... Это Регинино...»

Мы выносим скульптуры во двор и без всякой системы расставляем их на зеленой траве. Маски развешиваем на жердях, которые наспех перекинули между деревьями. Хочется вытащить на свет божий все содержимое сарая, но там работ — мы уже подглядели — на хороший выставочный зал.

Останавливаемся, когда Юстинасу надоедает возиться в потемках. Он спускается к нам и критически оглядывает экспозицию. Случайный подбор работ оказался на редкость удачным: в нем непроизвольно отразилось движение народной скульптуры от традиционных форм и сюжетов к современным.

— Ну, как? — окликает жену Юстинас.— Получилась выставка?

Регина пожимает плечами.

Юстинас с шутливым полупоклоном поворачивается в нашу сторону и, копируя интонации музейного экскурсовода, произносит:

— Итак, перед вами четвертая персональная выставка Ионушасов...

Литовская народная скульптура — явление в некотором роде уникальное. Поразительно в ней то, что она целиком основана на христианской иконографии и вплоть до XX века хранила верность религиозным сюжетам, не оставив нам ни бытовых, ни жанровых сцен, ни анималистических образов. Для народного искусства, которое всегда тяготело к фольклору и быту и никогда не было чисто религиозным, это само по себе необычно. Для Литвы же, которая приняла христианство последней из европейских стран и обладала к тому времени богатой самобытной культурой, это необычно вдвойне.