Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 2008 год Страница 15

В конечном счете западное общество проявило немалую гибкость и «приспособляемость», проглотив и переварив протест «поколения бумеров». Конечно, культурный и политический истеблишмент не сразу разобрался, сколь далеко стоит идти по пути уступок. В 1972 году на съезде стремительно «омолодившейся» Демократической партии США один из умеренных ее членов с неодобрением говорил: «Здесь слишком много длинных волос и явный недостаток людей с сигарами». Но уже через пару лет этот перегиб был устранен. К середине 1970-х левые движения перестали представлять угрозу стабильности западного общества, заняв определенное, весьма скромное место в политике и достаточно заметное — в искусстве.

Разной оказалась и мера конформизма самих «бумеров». Среди них оказалось немало и таких, как Билл Клинтон, — у них протест в форме покуривания травки и вялого уклонения от призыва в армию неплохо ужился с карьерными амбициями.

В конце концов, представители именно того поколения до сих пор в значительной степени определяют лицо мировой культуры, бизнеса и политики. Несмотря на все разочарования, а может быть, благодаря им, это было на удивление оптимистическое время. Однако этот оптимизм не имел ничего общего ни со спокойствием и комфортом, ни с предвкушением счастливого будущего. Вероятно, можно сравнить его с оптимизмом первых христиан, с нетерпением и надеждой ожидавших конца света. Правда, в евангелии молодежной контркультуры место веры занимал бунт, а место надежды — скепсис, но зато в призывах к любви недостатка не было. «Make love, not war!» — лозунг движения хиппи, который трудно перевести (make означает в нем одновременно «заниматься» и «создавать, производить»). Это наследие 1968 года вряд ли когда-нибудь удастся оспорить.

Игорь Христофоров

Выброшенный мир

Перефразируя Карла Маркса, можно сказать, что производство любого товара есть лишь предлог для производства отходов. Всякая материальная вещь, послужив человеку какое-то время, неизбежно превращается в отходы, то есть мусор, от которого его «создатель» стремится побыстрее избавиться. И зачастую — не самым удачным способом.

Производство мусора — вовсе не уникальная особенность человека. Всякая жизнь обязательно включает в себя обмен веществ, в ходе которого во внешнюю среду неизбежно выделяются отходы. Они не только не нужны данному организму, но и, как правило, прямо вредны ему: мало кто в живой природе может успешно существовать среди продуктов собственного метаболизма. Дрожжи, например, по мере накопления в питательной среде производимого ими спирта прекращают размножение, а затем и вообще всякую жизнедеятельность; рыбы и головастики под действием собственных выделений замедляют рост и т. д.

Дающие знать о своем присутствии звуком дудки, бродячие старьевщики воевали с отходами в те времена, когда городские власти об этом мало заботились. Гравюра «Старьевщик за работой», Париж, ок. 1819. Фото: CORBIS/RPG

Правда, в естественных системах то, что для одного — отход, для другого — ценный ресурс. На любые отбросы всегда найдется специализированный потребитель. Всем известны жуки-навозники, «прибирающие» за копытными, или муравьи, слизывающие медвяную росу — избыток сахаров, выводимых из организма питающейся тли. Менее очевидна тихая, малозаметная и почти непрерывная работа бесчисленных грибов и бактерий, превращающих астрономическое количество ненужной органики (в том числе такой трудной для разложения, как, например, целлюлоза) в минеральные вещества — «пищу» для зеленых растений. Но возможности «смежников» утилизировать отходы тоже имеют свой предел — и тогда возникают естественные аналоги наших свалок. Обычно это происходит, когда ресурс (пища), собираемый с большой территории, потребляется в строго определенных точках — немногочисленных и стабильных. Особенно это характерно для видов, у которых есть постоянные, используемые из поколения в поколение жилища: у норных грызунов, пчел, муравьев, барсуков существуют жесткие правила обращения с отходами.

Однако человек, как известно, произошел не от суслика или барсука, а от обезьяны — существа, приспособленного к жизни на деревьях, где проблема отходов решается предельно просто: все ненужное улетает прямиком вниз. Даже когда ранние предки человека перешли к наземной жизни, в их отношении к отходам ничего не изменилось: экскременты, объедки, яичные и ореховые скорлупки, даже использованные орудия труда просто бросали где придется. Проблемы накопления отходов для них не существовало: все представители нашей эволюционной ветви, от австралопитеков до человека современного типа (кроманьонца), были кочевниками, перемещавшимися по территории достаточно большой, чтобы следы их жизнедеятельности успевали бесследно раствориться в окружающей среде до следующего прихода племени на то же место.

Ситуация радикально изменилась после «неолитической революции», когда основой жизни людей стало не присваивание природных продуктов (охота, рыбалка, собирательство), а их целенаправленное выращивание. Человек осел на земле, обзавелся постоянным жилищем, а вместе с ним и проблемой обращения с отходами. Мусорные кучи неолитических поселений, хорошо известные археологам, служат чуть ли не самым богатым источником информации о быте оставивших их людей. В человеческом хозяйстве с этого времени стали понемногу появляться материалы, незнакомые природе: керамика, а затем и металлы. Правда, до поры до времени это особо не сказывалось на жизни людей: черепки от битых горшков или обломки кирпичей могли тысячелетиями лежать на свалках, практически не взаимодействуя с окружающей средой. А медь и бронза были слишком дороги, чтобы попадать в отбросы в сколько-нибудь значительном количестве.

Так что самые большие проблемы вызывали не «высокотехнологичные» материалы, а органика — пищевые отбросы и экскременты. Начиная с какого-то момента самые крупные поселения стали производить их быстрее, чем экологические «смежники» человека — микроорганизмы, насекомые и другие утилизаторы отбросов — успевали их разлагать. Приходилось как-то удалять их из обитаемого пространства. Главные города древнейшей (доарийской) индийской цивилизации — Хараппа и Мохенджо-Даро — уже обладали канализацией; позднее она стала непременным атрибутом всякого древнего мегаполиса, от Вавилона до Рима. Равно как и городские свалки, служившие местом складирования твердых отходов.

Свалка в графстве Суррей, Великобритания — грузовик выгружает бумажный мусор, работник свалки вручную его разравнивает (1940). Фото: MARY EVANS/VOSTOСK PHOTO

Но это было специфической проблемой именно крупнейших городов. В населенных пунктах поменьше каждое хозяйство управлялось со своими отбросами самостоятельно. Значительная часть их так или иначе использовалась в хозяйстве: пищевые отходы — от отрубей и овощных очисток до молочной сыворотки — скармливались скотине (прежде всего свиньям), солому пускали на кровлю и подстилку скоту, сломанный инвентарь, обрезки стройматериалов и прочий древесный мусор шел в печку, навоз вносили в почву на полях и огородах. В странах Дальнего Востока для этой цели употребляли и человеческие нечистоты; в Европе же их (наряду с жидкими помоями) отправляли в выгребные ямы, то есть в конечном счете в землю. А что нельзя было ни закопать, ни сжечь (убранные с поля камни, битый кирпич, черепки горшков и т. п.), то опять-таки выносили за пределы обжитого, присвоенного человеком пространства: за околицу, на край поля, на лесную опушку.

Поскольку отбросы сваливались именно на границе (не тащить же, в самом деле, телегу с булыжником куда-то в чащу!), у таких свалок появился дополнительный культурный смысл. Они стали межевыми знаками, наглядным выражением мысленной границы, проводимой людьми между своим и чужим («чужим» не в смысле принадлежащем другому собственнику, а ничьим, диким). Впрочем, «свое» пространство зонировалось по степени «свойскости»: дом был ядром по отношению к двору, свой двор и огород — по отношению к территории деревни в целом («до околицы»). Дальше шли пашни и выгоны, и так — до черты совсем уж чуждой стихии: леса, реки. Причем границы разных зон отмечали разные виды отходов. До сих пор, например, во многих местах сохранился обычай посыпать печной золой проход от калитки до деревенской улицы. Сегодня это чаще всего объясняют заботой о том, «чтобы не скользко было». Но скользко бывает и на дворе, и на улице, однако золой посыпают (причем не только зимой, но и летом) именно эту короткую тропку — границу между территориями семьи и общины. Другие границы отмечены иначе (теми же камнями), но у всех них есть нечто общее: их всегда приносят изнутри, из более обжитого, более «своего» пространства — в менее «свое». Хозяйка может, не задумываясь, выкинуть во двор то, что намела в избе, или выплеснуть прямо с крыльца ведро с помоями. Но страшно возмутится, если ее соседка попробует подкинуть ей на участок свой мусор: это будет означать прямое посягательство на ее индивидуальную территорию. Тут, впрочем, люди не изобрели ничего нового. Многие животные активно применяют отходы для маркировки территориальных границ: от собак с их всем известной манерой метить мочой вертикальные предметы, до гиппопотамов, энергичным вращением хвоста разбрызгивающих полужидкий навоз по границам своих наземных участков.