Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10 Страница 16

Весной семьдесят второго состоялся показ. Спектакль в репетиционных ширмах был выгорожен в нашем кинозале. Смотрел худсовет, смотрел Ефремов и чуть ли не вся труппа. После просмотра тут же состоялось обсуждение увиденного. Худсовет в основном высказался положительно. Помню слова Михаила Михайловича Яншина:

— У меня во все время просмотра было такое чувство, что рядом со мною незримо присутствовал мой друг Миша Булгаков.

Ефремову спектакль не понравился.

— Что это за пионерский театр? — сказал он. — Где ваше личное отношение к роману? Нынешний взгляд на него?

Этими (примерно) словами была похоронена первая на Москве попытка воспроизвести на сцене гениальное творение Михаила Афанасьевича Булгакова.

Возьмись Олег Николаевич поправить, что-то изменить в нашей работе (что он обычно всегда и делал как художественный руководитель), уверяю вас, уважаемый читатель, мог бы получиться замечательный спектакль. Без всяких скидок на собственное участие. Но… не судьба. Или, наоборот, судьба.

До сих пор мне видятся так, как будто это происходило вчера, герои «Мастера и Маргариты», воплощенные нашими актерами: и трепетная, как натянутая струна, Маргарита Вали Калининой, и круглая, как шар, плутоватая голова кота Бегемота — Борзунова, и нахальные, прозрачные со слезой глаза Коровьева — Невинного, и вальяжная, в белом чесучовом костюме фигура Берлиоза — Смирнова, небрежно объясняющего на Патриарших прудах Ивану Бездомному (Ивану Власову) его ошибку в попытке воссоздать историческую биографию Иисуса Христа…

Да-а… воспоминания, как и рукописи, не горят… А все начиналось с веселого актерского «трепа» в закулисном фойе в свободное от пребывания на сцене время.

Кино

Течет ручеек. Тонкий, как стеклянная ниточка, струйкой покидает он набухшую лунку родника и начинает красться по земле. Он не спеша ощупывает, словно обнюхивая, встречающиеся на его пути предметы: камешек, комок засохшей глины, ветку, уроненную в полете птицей. Все они кажутся ему неодолимыми препятствиями, и он терпеливо обходит, обтекает их то с одной, то с другой стороны, не обращая никакого внимания на удлиненность и кривизну пути. Иногда и назад приходится возвращаться, течь вспять. Но, сделав петлю, вновь уходит вперед, туда, куда неодолимо влечет его земной уклон. Постепенно из ручейка он превращается в ручей, потом в речку, в реку… А уж потом — в Волгу! А Волга, говоря словами чеховского героя, впадает в Каспийское море. И это не надоевшие слова учителя гимназии. В этом есть глубокий смысл: если ты — Волга, ты должна впадать в Каспийское море. Без Каспийского моря нет Волги.

Актерская судьба чем-то походит на этот ручеек. И крутится, и вертится, и изгибается. Перед преградами. Реальными и вымышленными. И только две вещи не дают актеру сникнуть душой на этом ухабистом пути его. Первое — это ощущение того, что существует еще где-то далеко позади тот маленький, не больше двух сложенных вместе мужских ладоней, родничок, и что его чистая влага еще доходит до него, теперь уже переполненного всякими подпитками слева и справа, и, второе, что где-то впереди ждет актера ЕГО Каспийское море. Без этих двух ориентиров творческая жизнь останавливается. Ручеек или высыхает, или превращается в болото.

Для театрального актера, что ты там ни говори, любая творческая работа вне стен театра в какой-то степени все равно отхожий промысел. Будь то радио, телевидение, концертная деятельность. И это несмотря на то, что все это приносит актерской душе определенное творческое удовлетворение, не говоря уже о материальном.

Кино в этом ряду стоит несколько особняком. Оно дает актеру одну из главных компонент в его судьбе — известность! И неважно, на что она тянет по качеству: на пьедестал или на ходули, все равно — бугорок. И тебя всем видно, и твой горизонт раздвинулся на какое-то деление. Вот говорят: сыграл актер гениально такую-то роль и наутро проснулся знаменитым. Не знаю, не уверен. Если он сыграл эту роль в театре, нимб знаменитости долго еще не будет сиять над его заспанным лицом. Кино — другое дело. Сыграл молодой артист более или менее прилично большую, выигрышную роль в фильме, глядишь — годичный пропуск на бессмертие ему подписан. Дальнейшее уже зависит от его ума, таланта и везения, что тоже немаловажно.

Мои отношения с кино складывались не просто, по принципу «то густо, то пусто». И надо признаться, что в этом «пусто» чаще всего виноват был я сам. Вернее, складывающиеся обстоятельства, к каким можно было отнести театральные, околотеатральные и обстоятельства личного плана.

Первые семь лет по окончании института я отдавал театру. И только театру. Каждый сезон приходилось играть по две и больше главные роли. А если учесть, что театром этим был «тот», старый МХАТ, а я был молодым актером, то нагрузка на мои плечи приходилась порядочная. И, естественно, о творческом голоде не могло быть и речи, чтобы искать его удовлетворения где-то еще на стороне. Кроме того, почти все свободное время в промежутках между дневными репетициями и вечерними спектаклями отнималось работой над телевизионными постановками. Деньги все-таки были нужны, а зарплата в театре была скромной.

Удобством было то, что все предварительные работы над этими телеспектаклями, то есть, собственно, репетиции, были тут же, в театре, ходить далеко было не нужно. После нескольких прогонов в студии на Шаболовке (потом в Останкино) в гримах и костюмах спектакль сразу же, без предварительной съемки, выходил в эфир. Чего ты недоговорил, недоиграл, недовыразил — все тут же становилось достоянием истории. Поправить ничего нельзя, второй дубль предусмотрен не был. Но вскоре их стали снимать на видеопленку, и выход в эфир стал повторяем.

Вспоминаю первую мою большую работу на телевидении. Это была роль Никитина в спектакле по повести Чехова «Учитель словесности». Его много лет неоднократно показывали на экранах. И немудрено. В нем были заняты замечательные мхатовские актеры: Грибов, Кторов, Муравьев. Ему даже присудили какую-то международную премию на фестивале телевизионных спектаклей в Болгарии. Кажется, она называлась «Золотая шкатулка». Да… что-то в этом роде. Эти телевизионные постановки являлись как бы промежуточным звеном между собственно театральными спектаклями и кино. Хотя, повторяю, многие из них были в высшей степени интересны, имели свое лицо и, как говорится, несли на себе печать высокого искусства.

Мое вхождение в «настоящее» кино начиналось с небольших ролей. Это, очевидно, в какой-то степени и предопределило отдачу всего себя целиком театру. Слишком велика была разница в качестве, в «интересности» тех и этих работ.

Первой моей работой в кино была небольшая, второго плана, роль в фильме режиссера Габая «Лебедев против Лебедева», студия «Мосфильм». Сюжет картины — жизнь и быт молодых ученых-«шестидесятников». Идея — борьба хорошего с лучшим. Фильм по тем временам получился неплохой, но… не более того. Из светлых сторон можно отметить знакомство с интересными людьми: актерами Михаилом Державиным, Володей Рецептером и, конечно, с самим Габаем, одноглазым режиссером, похожим на сказочного интеллигентного пирата. Он воевал, служил в бомбардировочной авиации, его сбивали… Через Володю Рецептера, с которым после этого фильма мы подружились, мы с Габаем, который сейчас живет в Штатах, обмениваемся приветствиями и поклонами. До сих пор.

Следующим моим заходом на киношную территорию было приглашение попробоваться на главную роль в фильме по роману Кожевникова «Щит и меч». Режиссер — Басов! Владимир Павлович! На роль Вайса пробовалось много актеров. Под конец кинопроб остались двое: я и Станислав Любшин.

— Черт тебя знает, Кольк, что у тебя за лицо! — с досадой восклицал Владимир Палыч, уже не глядя на меня своими шальными глазами. — В профиль посмотришь — ариец как ариец! А глянешь спереди… обыкновенная, круглая, рязанская рожа… Что тут придумать — ума не приложу… Ладно, с Вайсом подождем. Сыграешь у меня унтер-офицера Хакке.

Так и попал я в огромнейший актерский коллектив, с которым каким-то чудом управлялся и выстраивал фильм удивительный кинорежиссер Владимир Павлович Басов.

Он принадлежал к плеяде тех знаменитых молодых капитанов, которые прошли войну и по ее окончании сели за парты ВГИКа. Это они, молодые капитаны — Басов, Чухрай, Габай, Хуциев, Тодоровский и многие другие, — это они подняли на огромную высоту советский кинематограф пятидесятых-шестидесятых годов. Это они… но я, кажется, влез не в свое дело. Это прерогатива наших кинокритиков. Прошу прощения у уважаемых читателей.

Съемки у Басова проходили легко, весело, продуктивно. Он никогда не замыкался ни в сценарии, ни в трактовке образа, ни в архитектонике уже обдуманных им сцен.