Журнал Поляна - Поляна, 2012 № 01 (1), август Страница 16

— Где мы? — с ужасом спросил я попутчика.

— К Питеру подъезжаем, — равнодушно ответил он.

Я прошелся по карманам — билета не было, но это не удивительно. Он, билет-то есть, должен быть у проводника. Вообще-то. Но, тьфу ты, нервы совсем ни к черту! я совершенно был не уверен, что он и действительно там лежит себе, в этаком специальном кармашке. Положим, сам-то кармашек я еще кое-как мог себе нафантазировать, а вот билета в нем, представить так и не сумел, что, конечно, для вечного зайца не удивительно. Не только я не помнил, как я его покупал, но вообще ничего не помнил. С кем, что, когда, как? Вставало множество вопросов, от которых я отмахивался как от мух, и они, вставшие было на ноги, валились кто куда до лучших дней. Но вот что отрадно и от чего без всяких преувеличений меня забила крупная дрожь, — деньги-то были! И целых шестьдесят рупий! Как это вам, а? Ничего, что мятые-перемятые, главное — есть! Отца ихнего переотцевать, чтобы пере-отец был. А то все мать, перемать… Во рту было такое… Ну, это много раз описано. Как будто там сожгли резиновый шнур…

— Я это, — неуверенно спросил я попутчика, — насчет кефира…

— Так это ваш кефир? — сказал он мне, а себе под нос пробурчал: — Нажрутся, как… А потом и не помнят ничего, как…

— А, так это мой кефирчик.

Ну-ка, батенька, иди-ка, брат, сюда. Будем с тобой лечиться. Обменяемся самым дорогим, брат, и ценным. Ты мне — свое добро, я тебе — без утайки все свои яды. Обогатимся, так сказать, взаимно. Я, брат, давно мечтал о встрече с тобой. Но все недосуг, братец. А уж как, бывало, хотелось встретиться! Это уж поверь на слово. Все как на духу, без утайки… Молчать! — это я сам себе. А то — на духу, без утайки… При виде шестидесяти рублей от одних предчувствий, подлец, захмелел… Эх, и подлец же ты, расподлец. Такого какой-нибудь Мартынов застрелил бы на благородной дуэли…

Когда поезд внезапно дернуло, я долго не мог понять, куда это, в какое такое время я выпал, о чем была моя греза? «Не в будущем ли я побывал?» — робко подумал я. Фотография, грезы, туманы — это дело мало предсказуемое, вообще — темное. А нервы все-таки ни к черту! Сейчас бы рюмашку! Понять — все равно ничего не поймешь, но хоть было бы немного помягче. А то ведь одна жесткость кругом. Да и на работе предстоит…

За время его, Гамлета, отпуска, я ему только на зарплату заработал 230 рублей. Ведь все эти проявки и печать официально делал он. Даже в свое отсутствие. Как относительно гуманный рабовладелец, из этих 230 рублей он милостиво отстегнул мне целый тридцатник. Ходи изба, гуляй печь!

Меня всегда интересовало: мечтают ли такие жесткие прагматики, как Гамлет, и если мечтают, то о чем? Как-то, в минуту откровенности он мне говорил:

— Ты знаиш, есть у меня в Москве двоюродной брат, Алик. Между прочим, работает завбазой. Какая, слуший, база! Пальчики оближиш. Все есть! Икра-шмикра, колбаса-шмалбаса, балыки-шмалбыки… Я ему, чтобы не напугать, тихонько говору: «Алик, давай делать дела»! Он говорит, как будто он уже под следствием: «Что ты, Гамлет, я боюсь». «А-а-а! — как бы застонал мой шеф. — Волком бояться, так у вас, русских, говорят? Только попробовали бы, только дали бы мне любую, самую вшивую базу! Пуст там били бы одни ржавые трубы — я би такие дела делал!»

В это как-то верилось, настолько он был убедителен в своей непритворной скорби, что базы сплошь и рядом достаются не тем ребятам. Он был убедителен, как актер в своей главной ударной роли. Скажу больше, он походил даже несколько на Наполеона после Аустерлица. Только с принцем датским, от которого ему досталось такое завидное имя, у него не было ничего общего.

Наверное, в своем Тбилиси он, как и Наполеон до Москвы, вообще не знал страха. Когда б кто знал, из каких медных полушек составлялись его тысячи, какой мелочной была технология его обогащения, боюсь, немногие захотели бы повторить этот подвиг самоотречения. Только в Москве, как и великий полководец, он стал немного побаиваться… подстраховываться… Всегда был готов щедро угостить проверяющего. Он мог мне сказать:

— К нам едет директор нашего Объединения. Сходи в магазин, да? Возми бутылку водки. И шоколадку за… за… за двадцать четыре копейки. Одна нога — здэс, другой — здэс! Ты еще здэс?

Я ему показывал тремя пальцами: «Не я, а ты угощаешь. Гони куны!»

— А, — как бы опомнясь, говорил он, скупо отсчитывая жалкие рублевки, которых, как в руках фокусника Акопяна, становилось все меньше.

— Что так мало? Ты же говорил — бутылку.

— Подумаиш, какой болшой пытица едет. Обойдется чекушкой. У тебя, Воледя, прости, только фамилий еврейский, но ты — не еврей. Когда я сюда приехал, был у меня наставник Варшавер. Вот это бил еврей! Он мине, армянину, такой политграмота научил — вай-вай! (это «вай-вай» было произнесено с восторгом). Подожди немного, тоже будем так делать… А директор, — презрительное «вай-вай», — какой громкий должность! А сам, тьфу! — просто алкаш. Он же от меня к Юре пойдет, на 4-ю Строительную. Юра — русский, у них мно-о-го общий. Юра и угостит, и сухими даст.

Шеф мой, Гамлет, точно знал, что должность — ничто, если ты, директор, не сумел поставить правильную систему поборов. Если ты бедней, чем любой из твоих подчиненных. Еще черта: Гамлет нечисто говорил по-русски, но как быстро схватывал смысл, как правильно и к месту употреблял жаргонизмы, в том числе и блатные, которые вошли в разговорную речь в качестве чисто художественного, орнаментального элемента.

Выпив одним махом бутылку холодного портвейна в тогдашнем Ленинграде, думой я весь был в Москве. Портвейн настроил меня на грустный лад. Чего ж мне хотелось? При всем презрении к деньгам хотелось бы иметь их побольше. Хотелось бы заниматься настоящим мужским делом и зарабатывать настоящие мужские деньги. Не такие, как у Гамлета, тайно-позорные, почти краденые, а другие. Хотелось бы зайти иногда на рынок и отовариться на полную катушку, ни в чем своим дорогим не отказывая… Неужели я хочу невозможного?..

Походив между рядов Гостиного двора, я неизбежно пригреб к фотоотделу. Чего тут только не было! Ну да, а как же, ведь мы всегда работали на питерской бумаге. И вот она! «Матовая, тонкая, нормальная, № 3». А у нас ее уже две недели нет. Стоп! А если в оправдание я вывалю ему на стол целую кучу фотобумаги, не сойдет ли это за оправдательный документ, типа больничного? На сорок рублей беру бумаги, оставляю самую малость — на дорогу. Можно ведь и дешевенький билет взять, в сидячий. Тогда еще на три бутылки портвейна хватит…

Просыпаюсь в три часа ночи в тупике, в холодной электричке. Подтопиться никак невозможно — пантографы опущены. Зуб на зуб. Не глядя, потому что на сей раз все отлично помню, поднимаю руку с тем, чтобы снять с крюка авоську с фотобумагой. Рука ловит трагическую пустоту. Пропал мой больничный. Ладно, спасибо — сам живой. Серьезные морозы стояли, мог и замерзнуть. Как замерз точно так же, в электричке, один мой товарищ, тоже фотограф. Получил от вдовы своего главного редактора гонорар за съемку с его похорон — шесть бутылок водки. Из одной отпил порядочно, с чекуш-ку. Сел не в ту электричку, не в ту сторону. Смерть пришла во сне. И шесть бутылок не согрели. Стоп! Я сказал «он замерз». Нет, время определенно восьмерит. Не замерз, а только еще замерзнет, лет через пятнадцать…

Известный поэт точно в моей же ситуации открыл-таки дверь электрички, а это не так просто, и выпал из нее, приняв в свое лицо отпечаток всего щебня страны. Это, собственно и сделало его известным поэтом, то есть не выпадение из электрички, а весь вообще его тернистый (или кремнистый, щебнистый?) путь к славе. Но как только он набрался где-то благоразумия, как только посмел изменить идеалам своей нищей молодости, он как-то враз перестал быть интересным. Известно, поэт — это не столько тексты, сколько судьба или кровь, что под ними и в них.

Где же в своей временной восьмерке оказался я?

Когда не без труда все-таки выгреб из электрички, я пошел на желтевшую приветным светом платформу, на этот свет, на это где-то же существующее тепло? Задубевшему не все ли равно, что за станция такая — Дибуны или Ямская? Дайте ввалиться в тепло, рухнуть на скамейку с клеймом МПС и тут же заснуть!..

Проснулся часов в шесть утра, опустил ноги со скамейки. Потряхивает. Был к себе вопросик: почему ж я не уехал, как планировал, на поезде? Почему оказался в электричке? Но не было на вопросик ответика. Пошел по карманам — есть! Вынимаю, ах, ты! всего два рубля.

Поймал на себе сочувственный взгляд. Минут пятнадцать мы присматривались друг к другу. Он мне настойчиво показывал своими исключительно ласковыми глазами куда-то в сторону. Я не выдержал, встал, подошел:

— Вы что-то хотели сказать?

— В соседнем зале, — сильно охрипшим голосом сказал человек, — чуть не с полшестого вовсю пивом торгуют. Вижу, человек мучается. Пойдем, покажу.