Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1977 год Страница 17

— Все из природы, все из нее беру. И чтоб, значит, себя удивить,— mo-своему комментировал Фатьянов, продолжая выстукивать сюжеты из жизни разных птиц и зверей.

Этих креней — своего рода штампов, печаток у него было заготовлено великое, множество. Вот крень, который назывался «Полет гуся», вот три сказочных терема на фоне заходящего солнца; вот норка, пробующая лапой воду; охотники в засаде... утки... тетерева... островерхие деревья...

— Формы-ти разные у меня, не аппаратом насниматы, — довольно заметил дед.

Я разглядывал узоры на бересте, слушал объяснения мастера и постепенно узнавал, что медведи не только в одиночку, но и целыми стадами шастают по тайге; что когда глухари свадебные игрища затевают, то бери их хоть голыми руками, ну а если замолчат— и ты замри; что если у вывороченного пня-кокоры увидишь мышиные следы и клочки шерсти поблизости, знай — здесь Михайло Потапыч живет; хозяин суземья, а мыши, что твои парикмахеры, с его шкуры волоски дергают и в норы к себе тащат — детишкам на подстилку»...

Вообще береста — уникальный материал. И хвала мастеру, что он бережно сохранил и донес до наших дней редкое ручное ремесло, которое уходит корнями в далекие языческие века. Тысячи, а может быть, десятки тысяч берестяных поделок вышли из рук Мартына Филипповича, и все они разной величины — от стакана до двухведерной кадушки. И наверное, не одна хозяйка в округе, ставя в погреб туеса с творогом, добром вспоминает славное фатьяновское рукоделие. Что такое туес? Берестяное ведро, если хотите. Или — баклага, бурачок, порочка. В разных местностях, всюду, где растет береза, его называют по-разному. В туесах грибы солят и капусту на зиму квасят. С берестяным пестерем в лес ходят, клюкву, морошку, смородину в нем держат, а также мед и сметану. Посуда прочная, стерильная, непромокаемая — ничего в ней не гниет, не киснет и не преет. Не случайно крестьянин, уходя в поле, брал с собой берестяные фляжки и штофы; в любую жару питье в них всегда оставалось холодным.

Лучшие из фатьяновских туесов сохранили поэзию живой вещи, они красивы и утилитарны. Украшенные многоярусными изображениями птиц и зверей, сценками из жизни природы, они при вечернем освещении напоминают дорогие и благородные изделия из слоновой кости.

На Севере заготовкой бересты занимаются обычно в июне, после первого грома, когда лист на березе наливается тугой зеленой силой. Вскоре дерево «линяет», и поэтому береста довольно легко отделяется от ствола, тогда как зимой она напрочь прикипает к коре, а летом пересыхает. Но не всякая береза годится для работы. Нужно выбрать такую, чтоб росла на высоком месте, на умеренно влажных грунтаж и чтоб одежда ее не была запятнана черными штрихами-отметинами. Дерево срубают, острым еловым или рябиновым клином делают круговые надрезы, береста понемногу отстает, м ее сдергивают — дупле готово. Его тщательно вытирают тряпкой, чтобы не пристали пылинки. Затем со стороны донышка и крышки распаривают в горячей воде, отчего береста делается мягкой и податливой, загибают края, как голенища на сапогах, и сшивают ивовым прутом. Крышку и днище делают, как правило, из ели — мягкослойной и чистой, которая не оставляет запаха. А дужка на крышке — из вербы...

Так рассказывал мне дед Мартын, когда утром следующего дня мы отправились в березовую рощицу за околицей, ибо на дальние богатые боровины, вроде Бушеневой, он уже не ходок. Из низин поднимались сизые парные туманы, когда мы миновали пашню, уже разделанную под пары, и повернули на глинистую, отпотевшую от ночного хлада тропу. Дорога для старика была выхоженной и истоптанной, знакомой до боли в суставах. По тому, как он дышал, приваливаясь спиной к изгородям, чувствовалось, что эти несколько сот метров выматывают его.

— Может, повернем обратно? — предложил я.

— По моим-то годам — дак пора уж к праотцам, — присказкой ответил он. — Ране-то я бежкой был. Ноги у меня удобны, зёмисты, подъем у их высокий. А вот ноне што-то загребать стали.

Мы вошли в березняк, и на нас накатила влажная, прохладная тишина. Из зеленоватого полумрака зарослей пахнуло прелым валежником и грибной сыростью. Солнце просвечивало сквозь новорожденную листву, прошлогодние ягоды брусники вспыхивали багряно и сочно.

Мартын Филиппович долго и придирчиво осматривал деревья, что-то прикидывая в уме, трогал стволы берез, легонько стучал по ним обухом топора, прикладывал ухо и слушал.

Потом он оглядел меня с ног до головы и остался недоволен:

— А где ж магнитофон-то? Никак забыл? Ну, тоды пиши...

Береста бывает трех сортов, — диктовал он мне, как на диктанте. — Тонкая, теплая, мягкая, бархатистая, растяжимая, широкопластная — без грибка, значит, и без корок, — «жирная», белая, бледно-желтая, молодчавая. Такой здесь сроду не бывало. ...Записал? Идем дальше... Толстая, гладкая, прочная, но игловатая, разноцветная — с юга красноватая дак, а с севера — желтая. Эта еще не поспела, на другой год приду... И третий сорт: толстая, тундроватая, пятнистая, в шадринах вся, в коросте, усикомыми засижена. Этой здесь хоть пруд пруди. Бери не хочу...

Но все-таки он взял: не ходить же вхолостую? Нашел более-менее подходящее дерево, без трещин и корок, саданул по нему топором с оттяжкой, свалил, очистил от сучьев, и я увидел весь процесс «сдирки» в натуре... Он сделал на дереве круговые надрезы, а потом стал «щучить »— с помощью рябинового клина-щупа отделять бересту от ствола. Потом он окрутил ее ремнем в два обхвата и давай вертеть направо и налево. После нескольких вращений берестяная рубашка — дупле — сама отскочила от тверди.

Березняк раскалывался от птичьих голосов. Красное ленивое солнце оторвалось наконец от верхушек деревьев, набрало высоту, и сразу стало душно. «Пойдем давай, а то комары заедят», — сказал старик, прихлопывая на щеке двух кровососов, и мы двинулись по знакомой тропе, обходя кусты и мочажины с ржавой, застойной водой.

По дороге к дому, когда перед нами во всей утренней красе открылась деревня с уютными дымами над крышами, а за ней и гибкое, изобильное тело реки с песчаными заберегами, дед Мартын остановился, облегченно перевел дух:

— Вишь, какая обширность разработана. Смотри, любуйся — сыт будешь. Как пословица-то говорит: «За морем теплее, а у нас светлее; за морем и веселье, да чужое, а у нас и невзгода, да своя». — К деду, кажется, возвращалось прежнее веселое настроение. Глаза из-под кустиков бровей смотрели молодо и отважно. — Тебе про бересту-ту сказывать, аль надоело? Не надоело. Ну, слушай...

В прежно-то время, не поверишь, мы лапти из ей плели, из берестыти. Пустое, я те скажу, занятие! Лапти плести — не дом вести, наука не хитрая. Для одной ноги пять полос требовалось. Мочишь их, окраиваешь, заостряешь — и в воду. Легче они тоды загибаются... А еще на катанки береста шла, галоши из ей делали. Наденешь на валенок: хорошо идти, дробко, ноги в тепле и сухости... А про «буренки» слышал, нет? Корзинки были таки рыбацкие — ой-ей-ей! Наложишь в них, бывало, сигов ли там, семги — и домой несешь. Правда, ноне запрет пришел, жалеет рыбу рыбнадзор...

Ты у меня на повети-то не был? Придем, сведу тебя на поветочку — увидишь, што под тесовыми досками лежит. Да, да, опять береста. Она матицы от гнили и сырости хранит, тепла дому прибавляет и течи не дает... В прежно-то время, ковды за стол садились, одну бересту и видели: блюда, солонки, ковши, стаканы, штофы. Везде береста — куды ни кинь! Мы ею еще лодки обшивали, а на рыбалке берестяными поплавками и грузилами пользовались. Табакерка у меня, ковды в гражданскую войну уходил, тоже из бересты была...

— А как вас расстреливали, Мартын Филиппович? — спросил я, вспомнив вчерашний разговор.

И по тому, как он прокашливал голос, понял, что вопрос пришелся к месту.

— А разве-ть я не сказывал? Нет? Ну, тоды слушай... Было это в году эдак в девятнадцатом. Деревня такая есть — Коптюга. На реке Вашке стоит, в верховьях. Отсель, если на лодке плыть, километров сто будет, и еще маленько. А фронт посреди деревни проходил: мы здесь, а они, белые, тамотки. У белых карательный отряд был, из кулаков набранный, — звери, словом. И командовал има офицер с тросточкой, англичанин родом...

Как тут случилось, предательство ле какое, а может, караул проспал, — мне уж не сказать — а проснулся я под револьверным дулом, и меня за руки держат. В Федуловой избе дело-то было. Купец был такой — Федулов; как убег к белякам, мы избу его и заняли. Да-а-а... Проснулся я, значит, а Ванька Зотиков револьвером машет: «Всех убью, кто супротив пойдет. А тебя, гада, в первую очередь. Не посмотрю, што с «Георгиями»...» Великой злобы был человек, Ванька Зотиков, дурь из него так и лезла. Мы ить с има с двенадцатого года служили. А как война кончилась, я в красные ушел, он к белым подался. В Коптюге, значит, и встретились... «Уйди ты, — говорю, — с колканьем-то! — Молодой-то я вскипчивый был. — А то ить обливанье мозгов сделаю». Ну, он тут и осатанел: «Молчать! Расстрелять!», а дружки евонные мне руки выворачивают и на улицу тянут. Без сапог тянут, босиком. О как!..