Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 01 (7), февраль Страница 17

Удивительно, но я не почувствовала никакой робости. Просто очень хотелось с ним говорить и смотреть на него. Когда говоришь с человеком, то ведь можно на него смотреть, так? Говорить с человеком, в которого влюбилась, — это как бы санкция им любоваться.

Вышло так, что все мальчики были при девочках, а девочки при мальчиках. Даже Семен был при Галке, нашей однокурснице, которая неровно к нему дышала. Хотя, скорее, где-то в подсознании, сама, наверное, того не понимая, она неровно дышала к его даче с квартирой. Вернее — ко всему вместе, включая самого Сеню. Галка была хорошая девчонка, но с твердым инстинктом материально обеспеченной супружеской жизни. Никакого подлого расчета — чистый инстинкт. Если бы она стала Галиной Вайзеншток, она бы честно проработала женой до самой Сениной смерти. Но она, опять забегаю вперед, не стала Вайзеншток, она стала синьорой Динелли, и сейчас воспитывает троих русско-итальянских детей в какой-то итальянской дыре на берегу Адриатики. Господин Динелли работает на консервном заводе, а госпожа Динелли растит юных подславяненных итальянцев. Боже мой, все куда-то разбежались! Полкурса, не меньше. Правильно говорил Макс Пешков, он же Буревестник Горький: «тараканий народ».

В общем, все были при мальчиках и при девочках. Кроме Роберта и меня. Наверное, это и стало причиной того, что мы общались весь вечер.

Упились все очень быстро.

Первым обломался Сеня. Я почему-то отчетливо помню: Сеня лежит на раскладушке на веранде, и по верхней губе у него ползет муха. Заползает в рот, выползает назад. Я махнула, муха слетела с губы — и опять села. Я опять махнула — она снова взлетела и снова села. Я опять машу — та же история. Как в кошмарном сне. Бить по лицу Сеню нельзя. И ничего не поделаешь. Ужас. Потом сломался Козлодавов. Вахтанг со своей девочкой исчезли на мансарде. Галя энергично занялась Сеней. Куда-то разбрелись другие. В общем, мы остались с Робертом одни у костерка. Я заметила, что Роберт пьет очень много, но почти не пьянеет. Мы болтали о каких-то пустяках. То есть болтала в основном я. Не помню о чем. Стало темнеть. А потом Роберт сказал:

— Слушай. Мне надо ехать. Ты остаешься или поехали?

— Поехали. Мне тут нечего делать.

— Я вижу. Пошли?

— Пошли.

Роберт налил мне вина и себе чачи. Полстакана, много.

— На посошок?

— Ага.

Мы чокнулись и выпили. Роберт даже не поморщился. Закусил ложкой салата «Космополитен».

— Ты много пьешь и совсем не пьянеешь, — сказала я.

Он усмехнулся:

— Это все баловство. Сейчас бы пыхнуть.

— На, — я протянула ему пачку сигарет.

Он опять усмехнулся. Я заметила в сумерках, что усмешка у него какая-то скрыто пьяная. Вроде, человек трезвый, а что-то не то. Мне стало немного страшно. И почему-то жаль Роберта. И страшно, и жалко. Жалко человека, за которого страшно, потому что он непредсказуем. Наверное, так. Наверное, это чувство знакомо половине россиянок. «Будет вот у тебя такой муж, — пронеслось в голове. — И будешь всю жизнь жалеть и бояться, бояться и жалеть. А в перерывах — ненавидеть».

— Я бы травки пыхнул, — сказал он, тем не менее, закуривая.

Я быстро посмотрела на Роберта. Он без усмешки посмотрел на меня.

— Да не бойся ты. Я не наркоман никакой. У нас принято. Понемножечку. Этикет. Трава — это нормально. И кокс — нормально. Это же все не синтетика. Знай меру — и все будет хорошо. Лучше, что ли, самогонкой этой уедаться? Лучше?

— Да нет. Лучше вообще…

— Вообще — это только святые вообще. А эти твои друзья через пять лет такой хронью станут — не узнаешь их. И Сенька тоже…

Мы вышли из калитки и молча пошли вдоль забора. Высокого, многократно крашенного, зеленого, казавшегося то ли мшистым, то ли пластилиновым в надвигающейся темноте. И синевато-пепельным.

— Кажется, станция в другой стороне, — вдруг остановилась я.

— Мы к шоссе идем. Сейчас поймаем кого-нибудь и приедем в два раза быстрее.

— Дорого.

— Не парься.

Мы опять пошли молча.

— У меня месяц назад отец погиб, — вдруг сказал Роберт.

— Господи! — вырвалось у меня. Я не знала, что еще сказать. Хотелось, очень хотелось: «Бедный!» И об отце, и о Роберте. Нет, лучше так: «Бедные!» Но я не сказала.

— Он дипломат… Был… дипломатом. Работал в Штатах. В посольстве, потом — в ООН. Поехал в отпуск. Он всегда летал в отпуск куда-нибудь на Карибы. На Ямайку, например, или на Доминикану. Брал меня с собой. На Доминикане мы в том году были. Ты не была на Доминикане?

Никакой издевки в голосе. Просто: была или не была?

— Нет, конечно. Я нигде не была… Это… где?

— Остров. Напополам с Гаити.

— А-а-а…

— Он любил дайвинг.

— Что любил?

— Нырять в океан. Отец был фанатом дайвинга. Меня тоже пристрастил. Там, в океане, знаешь, как хорошо!.. Как в раю, наверное. Хотя… В раю скучно, а там нет. В этом году он без меня поехал. Нырнул. Что-то там… Ну и… В общем, погиб. Сорок пять лет.

— А мама?..

— Они разведены. Она сейчас американка… У нее новый муж — ресторанный папа в Лас-Вегасе… Полное животное. Но богат.

— А-а-а…

— Вон шоссе уже.

— И ты теперь один?

— В общем, да. Есть, конечно, мать. Но она в Штатах, и у нее трое своих. Десять, восемь и три. От животного. Я к ней езжу. Все нормально. Деньги она мне высылает.

— Так, может, тебе переехать в Штаты?

— А что я там буду делать? Официантом устроюсь у отчима? Они зовут, но я не хочу. Я там был. Раз десять, наверное. Г…но страна.

— Почему?

— Там все ясно. Типа как… тебе вот голую ж… показали с надписью «голая ж…», улыбаются во всю моську и говорят: «Это, сэр, — голая ж…». Понимаешь? Извини.

— Ничего.

— А что дальше-то? Ну, ж…, ну голая… И что? Смысл? «Простое, как мычание»… Понимаешь?

— Наверное, хотя… Я ведь ничего этого не видела.

— Некоторым нравится. Многим. Да почти всем. А мне нет.

— А что ж ты хочешь делать?.. Вообще — в жизни.

Роберт помолчал, немного качнулся на ходу, толкнув меня. Теперь было видно, что он все-таки пьян. Возможно, чтобы опьянеть, кроме пол-литра чачи, ему нужны были какие-то дополнительные ощущения.

— Извини, — сказал он.

— Да ладно… Ты ничего, в порядке?

— Не бойся, я в порядке… Вот еще… американский разговорчик. «Ты о’кей?» — «Я о’кей. А ты о’кей?» — «Я тоже о’кей» — «Тогда о’кей!» Думаю, ничего.

— Что — ничего?

— Ничего не хочу я в этой жизни делать. Я — типа Печорина с Онегиным. И с Обломовым до кучи.

— У тебя просто… несчастье. Вот ты и говоришь так.

— Да нет. Я — сдулся. Тебе сколько, восемнадцать?

— Да.

— А мне двадцать два. Ерунда, конечно. Не возраст. Но я уже все. Я знаю, что все. Заканчиваю вот МГИМО. Возьмут меня клерком в МИД. Потом пошлют в посольство какой-нибудь республики Свазиленд. Через пять лет из Свазиленда переведут в Танзанию. Из Танзании — в Буркина-Фасо. Карьеру можно закончить послом, например, в Малайзии. Все.

— Так это же интересно! Мир посмотреть. Я бы…

— Да видел я его, этот мир… Только и интересного: под водой и когда дорожку кекса схаваешь. Шучу.

Мы подошли к шоссе, и он стал, слегка покачиваясь, голосовать. Сразу подъехал «Запорожец». Роберт махнул рукой. По ходу движения. Дескать: проезжай дядя. Дядя все-таки притормозил, высунулся в окошко, крикнул злобно, точно делая одолжение:

— Ну? Куда?

— В Копенгаген, — ответил Роберт.

Шофер с ненавистью посмотрел на Роберта, потом — на меня, мотнул головой, процедил: «Ш-ш-шалавы!» — и, тарахтя, как трактор, уехал.

— Там, в этой барокамере, даже не поговоришь, — сказал Роберт.

Остановилась старая «Волга». Шофер «Волги» был похож на маленькую ссохшуюся лысую обезьянку. Испуганно-затравленную. Как будто на ней все время ставят опыты, и она каждый раз ждет очередного. Обезьянка ничего не сказала, только вопросительно-испуганно посмотрела на Роберта.

— Фрунзенская, — сказал Роберт.

— Метро? — с ужасом спросила обезьянка высоким тенором.

— Рядом. Фрунзенская набережная, 12…

Обезьянка отчаянно размышляла, глядя отчего-то на меня.

— Это где «Фитиль»?

— Почти.

Обезьянка думала, приоткрыв свой серый ротик.

— Поехали. Не обижу, — сказал Роберт.

Обезьянка глубоко вздохнула:

— Садитесь.

Мы сели на заднее сиденье. Поехали. Почти совсем стемнело. Шофер молчал, иногда тяжело вздыхая, мы тоже молчали. На въезде в Москву шофер спросил:

— Я заправлюсь?

— Конечно, — сказал Роберт.

На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:

— Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.

Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.