Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 1990 год Страница 17

Наконец все препятствия, по-видимому, удалось преодолеть: паром уже находится против верхнего конца села Бердского. Отсюда можно его пустить поперек Оби и, несмотря на сильный снос, пристать все-таки чуть-чуть повыше огромной черной баржи, стоящей у берега против середины села. Паромщик поворачивает руль и пускается поперек реки. Ежеминутно усиливающимся течением паром сносит, однако, ниже, чем он рассчитывал. Несмотря на все усилия людей и лошадей, паром несет со страшной быстротой прямо на нос черной баржи. С берега это замечают, и толпа рабочих с криком бегом устремляется на баржу, предвидя крушение. На лицах паромных пассажиров выражается недоумение с оттенком лишь небольшого испуга, потому что никто из них в эту минуту еще не осознает всей опасности. Иностранцев, впрочем, в старости, незадолго до своей кончины, сознавался мне, что он смертельно испугался и очень удивлялся мне, как я не сознавал опасности и относился спокойно ко всему. А меня лишь разбирало любопытство, что-то будет дальше. Раздался глухой толчок, и паром наваливается сначала со всей силой на якорную цепь баржи, а затем, уже гораздо слабее, другим концом ударяется в ее нос. Тотчас разматывают на пароме канат, двое из пассажиров садятся в лодку и отправляются в ней с одним концом каната на берег. Часть рабочих с баржи бежит на берег, хватается за этот конец и начинает изо всех сил притягивать паром к берегу. Я влезаю поспешно на козлы повозки, чтобы поскорее опустить ее верх и отвязать один из чемоданов, на который, при движении парома, неминуемо и быстро надвигается снасть, идущая от баржи к берегу. Пока я вожусь с увязыванием, сзади раздаются крики: «Берегитесь, снасть!» Мгновенно соскакиваю одной ногой с козел и нагибаюсь как можно ниже. В это время снасть проезжает у меня по спине, налетает на верх повозки и срывает чемодан, который и падает между оглобель. Окончательно перетрусившая баба начинает причитать. Паром с трудом подтягивают к берегу, он слегка сдавливает привязанную сбоку лодку, борта ее трещат. С берега перекидывают две доски, и пассажиры понемногу выходят. Затем рабочие с баржи берутся за повозку и на руках вкатывают ее с криком на крутой, скользкий берег. Испуг на лицах прошел, даже у окончательно растерявшейся бабы. Перемокшие, грязные, но повеселевшие пассажиры расходятся понемногу по обширному селу Бердскому.

Самое замечательное было то, что ровно за 39 лет до этой переправы, 6 июня 1856 года, то есть как раз в те же числа, на этом самом месте переправлялся через Обь в Бердское в тарантасе на пароме мой отец Петр Петрович, направляясь в путешествие на Алтай и в Тянь-Шань... 14 июня мы выехали по почтовой дороге дальше. Сначала дорога шла верст 6—7 сосновым бором, растущим на песке и супеси. Затем выехали на более открытые места, очень живописные. Дорога пролегала по левому берегу притока Оби Верди.

Правый берег покрыт почти сплошь хвойными лесами. В глубине долины течет, прихотливо извиваясь, то синея, то серебрясь на солнце, речка, не достигающая при средней воде более 30 сажен ширины. В долине довольно часто расположены села. Через несколько часов местность, сохраняя прежний характер, стала еще красивее, планов было еще больше, высоты стали значительнее, а где-то далеко-далеко, на самом горизонте появилась серовато-синеватая волнистая линия небольшого Салаирского горного кряжа. Синие тона дали и золотистое освещение удивительно приятно ласкают глаз, дышится так вольно, хорошо...

В сумерках наша повозка уже катила по улице деревни Мосты, в которой мне с Иностранцевым и предстояло прожить добрую половину лета 1895 года.

Сибирская деревня представляет много особенностей и отличий от деревень Европейской России. Кругом всякой деревни, верстах в двух, коли не более, проходит околица, так называемая «поскотина». Внутри поскотины получается большое пространство, в несколько квадратных верст, на котором и пасутся обширные табуны и скот сибиряков совершенно без присмотра. В определенный час вечером скотина и лошади сами по себе безо всякого зова возвращаются домой. Когда, проезжая на обывательских лошадях, приходится их менять в какой-нибудь деревушке, то иногда мужик, взявшийся везти далее, говорит: «Кони меня где-то в поскотине, сейчас бегаю, приведу». Это значит, что лошади у него разбрелись куда-нибудь за несколько верст, и мужик верхом на оставленной на всякий случай дома единственной лошади поедет их разыскивать и собирать. В таких случаях приходится нередко ждать час-два, потому что разыскать не очень-то легко, когда вся площадь поскотины находится в лесу; лес же внутри поскотины никогда не уничтожается...

Загородка поскотины состоит из крепких жердей, туго привязанных к довольно солидным столбам. Высота этой загородки — по плечо человеку. В местах, где поскотину пересекают дороги, устроены ворота тоже из жердей, с деревянным затвором, чуть не каждый раз своей собственной, новой системы. У таких ворот, вне загородки, около дороги бывает всегда устроена либо маленькая деревянная конурка, вроде собачьей будки, либо крошечная землянка, в которой все лето непременно живет старик, нанятый мужиками для присмотра за целостью поскотины и за тем, чтобы ворота не были понапрасну открыты, а скотина не могла бы уйти. Этот старик каждый раз отворяет ворота приезжающим, за что в случае расторопности получает от них медяки.

Сибиряки очень любят городить свою поскотину как можно далее от поселка, чтобы скотине было побольше простору. Нередко можно слышать от них рассказы о том, как деды их пробовали городить поскотину так далеко, что сил не хватало на городьбу и потому пришлось уменьшить ее размеры (в городьбе поскотины каждый поселенец имеет свой участок, величина которого зависит от количества скота и лошадей у хозяина); или что прежде поскотина была на 10 верст, а теперь пришлось ее сократить до 5 верст, потому что пришли «россейские» (то есть переселенцы), которым казна и отвела часть земли, бывшей под поскотиной. Все это рассказывается с оттенком большого сожаления в голосе, что вот, мол, так-то происходит «утеснение», а потому лучше сниматься с насиженных мест и идти искать счастья на восток. Здесь, в сущности, то же самое, что наблюдалось и в Канаде, где при фермерском заселении поселенец, завидев на горизонте постоянный дымок нового соседа-поселенца, говорил, что ему тесно и пора сниматься с места и идти далее на запад.

За поскотиной расположена крестьянская земля, большею частью меренная кое-как, весьма приблизительно. На этой земле, в нестепных местностях покрытой сплошь редким березняком, кое-где расположены отдельные пашни, из года в год меняющие свои места. Нередко мужикам приходится ездить верст за 10—15 на них, но они этим, по-видимому, не смущаются. Распахивает же каждый столько, на сколько у него сил и охоты хватит.

В деревнях избы деревянные, большие, иногда двухэтажные, все крытые тесом. Когда только что приселившиеся к сибирским деревням хохлы из Европейской России начинают строить свои мазанки и крыть их соломой, их нередко бьют, говоря, что так они будут только разводить пожары. Вообще в сибирских деревнях пожары очень редки, и дикий обычай мести посредством «красного петуха» мало распространен (В Сибири невольно поражаешься случайностью географического распределения переселенцев: так, например, южане-хохлы оказываются нередко под Томском, где они буквально зябнут от непривычной для них суровости климата и не могут развести нужных овощей, не говоря уже о фруктах, а финны, «убогие пасынки» северной природы — в Семиречье, среди богатой растительности южного характера. Все это происходило от полной неорганизованности переселенческого движения на восток до проведения Сибирской железнодорожной магистрали, шедшего в полном смысле самотеком, на основании соблазнительных полуфантастических рассказов ходоков и «бывалых людей» своим односельчанам.— Прим. автора.).

В каждой деревне имеется земская квартира. Это чрезвычайно удобное учреждение представляет обыкновенную избу или часть избы, занятую за определенную плату, на казенный счет у зажиточного мужика для остановки проезжих чиновников. Впрочем, в большинстве сибирских деревень так чисто, как нигде в России, и потому можно без риска останавливаться и подолгу жить и не в земской. Украинцы, или малоросы, которые в Европейской России известны как чистоплотные мужики, здесь считаются грязнухами и не могут конкурировать с сибиряками в отношении чистоты.

Первым делом всякий путник ознакомляется в сибирских деревнях с земской квартирой. Нередко попадаются очень интересные. Для примера можно привести такую обстановку. На входной двери на охряно-желтом фоне каким-то доморощенным живописцем изображен серый лев, рыкающий, вставший на дыбы, с цепью, идущей от шеи назад, и с надписью внизу:

Я лев

Михаиле