Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1991 год Страница 17

— Плохо дело, — заметил Луз.

— Куда она едет? — осведомился Томми.

— Задержать ее мы не сможем, да и не имеет значения, с кем именно она будет говорить. Вся подлость в том, что эта зануда — честная.

— Кхм... — произнес Луз.

— Надеюсь, сегодня она не успеет привести подкрепление, но завтра наверняка вернется. Она думает, что я приехал сюда, чтобы десполиировать храм.

— Что-что? — переспросил Луз.

— Разорить и разграбить его, — объяснил Томми. — Что делать будем? Займем оборону?

— Тут будут полиция, репортеры, фотографы, археологи, чиновники, — сказал Кэрби.

— Полный набор, — подвел итог Томми.— Дело дрянь. Кэрби покачал головой.

— Противно, конечно, но придется все убрать.

— Навсегда? — спросил Томми.

— Господи, надеюсь, что нет, — Кэрби со вздохом посмотрел на свой шедевр. — Но надо, чтобы шум утих. Она вернется сюда с кучей народу, а тут ничего нет. Если повезет, ее сочтут психопаткой.

Перевел с английского Андрей Шаров

Рисунки В. Хомякова Продолжение следует

Александр Дюма (отец). Из Парижа в Астрахань

Окончание. Начало см. в № 6 , 7 /91.

Свежие впечатления от путешествия в Россию

Охота увела нас примерно на лье от замка. Было пять часов. Обед — чрезмерная роскошь после завтрака, устроенного в полдень; нас ждали к шести. Мы возвращались беретом реки, что дало нам возможность еще раз увидеть наших соколов в деле. Действительно, вскоре мы подняли высокомерную серую цаплю, и, хотя она взлетела вдалеке, сокольники сняли колпачки с обеих птиц, и те взвились со скоростью, тягаться с которой с ними не могло бы ничто, разве только молния. Атакованная сразу двумя врагами, цапля не имела никаких шансов на спасение; но в отличие от лебедей она старалась защититься. Ее длинный клюв и правда — странное оружие, на которое порой натыкается сокол, пикируя на нее; но то ли из-за неловкости с ее стороны, то ли от сноровки ее противников, но через минуту цапля потерянно устремилась к земле, где благодаря стремительной скачке одного из сокольничих была взята живой и почти без ран. Жизнь ее была спасена, и ей, с обрезанным крылом, предназначалось стать украшением птичьего двора князя. Большие птицы-путешественники — аисты, журавли, цапли — приручаются очень легко. Оба сокола получили еще раз по кусочку окровавленного мяса и казались очень довольными своей судьбой.

Гомерическое изобилие, гостеприимство критского царя Идоменея не идут ни в какое сравнение с гостеприимством и изобилием, предложенными нам калмыцким князем. Один перечень обеденных блюд и вин, чтобы их орошать, занял бы целую главу. Во время десерта княгиня Тюмень и ее фрейлины встали из-за стола. Я хотел поступить так же, но г-н Струве, от имени князя, попросил меня остаться; отсутствие княгини и фрейлин предусматривалось праздничной программой и обещало сюрприз. Князь сам принялся нас развлекать и забавлять, да с таким остроумием, что оставалось лишь ему не мешать или скорей всего дать себя этим увлечь. Но вот, через четверть часа после ухода княгини и фрейлин, распорядитель церемоний, постоянно в красном с желтым капюшоне на голове и жезлом в руке, совсем тихо сказал несколько слов на ухо хозяину.

— Господа, — сказал князь, — княгиня велела мне пригласить вас к ней на кофе.

Приглашение было слишком кстати, чтобы медлить. Княжна Грушка, европейский наряд которой относил ее к числу цивилизованных женщин, взяла меня под руку, и в сопровождении князя Тюменя мы пошли за распорядителем церемоний. Вышли из замка и направились к небольшой группе юрт, стоящих в тридцати шагах от господского дома. Эти юрты были для княгини дачей со службами, а точнее, ее любимым жилищем, ее национальным домом, который она предпочитала всем когда-либо построенным каменным домам, от дворца Семирамиды до китайского дома месье Алигра.

Там нас ожидало действительно любопытное зрелище; мы оказались в самой гуще Калмыкии. Юрты княгини — три, сообщающиеся между собой: передняя, салон и спальня, умывальня и гардероб — сказал бы, крупнее обычных, но той же формы и с внешней стороны покрытые тем же войлоком, что и жилища самых простых ее подданных. Средняя, то есть основная, принимала дневной свет как обычно, сверху — через круглое отверстие, но оно было затянуто красным узорчатым шелком; расшитый хорасанский войлок застилал весь пол, покрытый еще богатым ковром из Смирны. Против двери раскинулся громадный диван, который днем служил канапе, а ночью кроватью; по обе стороны от него возвышались, напоминая этажерки, два алтаря, уставленные китайскими безделушками; над алтарями, в воздухе, пропитанном духами, висели развернутые разноцветные вымпелы.

Княгиня сидела на диване, а у ее ног, на ступенях, ведущих к этому своеобразному трону, устроились двенадцать фрейлин в позах, в каких они предстали перед нами в первый раз, то есть сидели на пятках, верные своей первоначальной неподвижности. Признаюсь, я отдал бы все на свете, чтобы с нами оказался фотограф, который в несколько мгновений схватил бы всю эту картину, такую странную и живописную одновременно.

Вдоль стенки были приготовлены подушки, чтобы мы могли рассесться; княгиня поднялась и предложила нашим спутницам сесть по обе руки от нее, размеры канапе это позволяли. Излишне говорить, что князь был неизменно и особенно внимателен к ним, что такой вежливости и галантности они не встретили бы, конечно, у банкира с Шоссе д"Антен или у члена Жокей-Клуба.

Принесли кофе и чай, расставив по-турецки, то есть на полу. На этот раз я решил сначала спросить, не калмыцкие ли это кофе и чай, и получил заверение, что кофе — мокко, а чай китайский.

Кофе выпит; одной из фрейлин княгини подали балалайку, нечто вроде русской гитары о трех струнах, из которых извлекают несколько грустных монотонных звуков в духе тех, что издает в Алжире немного похожий музыкальный инструмент. С первыми нотами, если подобные звуки можно назвать нотами, поднялась и стала танцевать вторая фрейлина. Я воспользовался словом «танцевать», не подобрав другого ни пером, ни языком; но факт, что подобное движение ничего общего с танцем не имеет: это были позы, наклоны тела и кружение, являющие безыскусную пантомиму, исполняемые танцующей без страсти — ни грации, ни удовольствия. Минут через десять она опустилась на колени и воздела руки кверху, как бы обращаясь с мольбой к незримому гению, поднялась, минуту кружась на месте, и коснулась одной из подруг, которая поднялась, приняв ее протянутую руку. Вторая в точности повторила танец первой танцовщицы, была замещена третьей, вновь начавшей то же исполнение безо всяких вариаций. Я уже спрашивал себя, все ли двенадцать фрейлин, обязанные повиноваться по первому слову, последуют таким вот образом одна за другой, и продолжение монотонного удовольствия заведет нас в полночь, но после третьего танца и кофе, и чай были выпиты, княгиня поднялась, сошла по ступеням, взяла под руку и повела меня. Конечно, двенадцать фрейлин пошли следом и вернулись в замок так же степенно, как их повелительница. Нашу отлучку использовали для устройства иллюминации. Салон сиял огнями, отраженными великолепными зеркалами и граненым хрусталем люстр, привезенных, по-видимому, из Франции. У одной из стен салона находился рояль Плейеля. Я спросил князя, играет ли кто в доме на рояле; он ответил, что нет, но ему известно, что во Франции не бывает салонов без рояля — увы! он говорил правду — и что он захотел приобрести такой же. Итак, это пианино, доставленное лишь месяц назад, сохраняло целомудрие, но накануне было настроено специалистом, приглашенным из Астрахани, на случай, если кто-нибудь из гостей, ожидаемых князем, умеет играть на экзотическом инструменте. На нем играли все три наши дамы.

Чтобы проявить учтивость и ответить княгине на знаки внимания, только что нам оказанные, я призвал Калино, очень сильного в московском танце, сделать первый шаг. Калино ответил, что готов, если одна из дам согласится встать против него.

Вышла мадам Петриченкова. Мадам Врубель села за рояль. Если некоторые стороны университетского воспитания Калино были в зачаточном состоянии, то его природная склонность к хореографии, наоборот, получила большое развитие. Калино плясал «русского» с таким же совершенством, с каким Вестрис танцевал гавот шестьдесят лет назад. Он вызвал восхищение общества и получил комплименты княгини.

Потом организовали французскую кадриль. Мадам Врубель оставалась за роялем, звуки которого, казалось, доставляли самое большое удовольствие княгине. Мадам Давыдова и мадам Петриченкова, приглашенные Курнаном и Калино, были на своем месте. Княгиня, уже очень взволнованная русской пляской, была вознесена на вершину счастья французским танцем: она встала с кресла, смотрела на танцующих сверкающими глазами, наклонялась вправо и влево, чтобы лучше прослеживать переходы; аплодировала сложным фигурам и улыбалась, сложив сердечком губы, обаятельные по форме и свежести. Наконец, с последней фигурой кадрили она позвала князя и вполголоса, но тоном, полным жара, сказала ему несколько слов. Я понял, что просила разрешения танцевать. На это я обратил внимание г-на Струве, который должен был стать, казалось мне, естественным посредником в данном серьезном деле; г-н Струве действительно взял на себя переговоры и закончил их настолько успешно, что я увидел его предлагающим руку княгине и занимающим место для следующей кадрили. Оставались фрейлины, которые с завистью смотрели на хозяйку. Я подтолкнул Калино и пошел спросить князя, не будет ли нарушен калмыцкий этикет, если фрейлины будут танцевать ту же кадриль, что и княгиня. Князь как раз созрел для уступок: у него просили конституцию для его народа, и он немедленно дал ее народу. Разрешил общий танец! Когда бедные фрейлины узнали эту добрую новость, они готовы были поднять свои платья, как если бы им предстояло садиться верхом, но взгляд княгини умерил их энтузиазм.