Пляска на помойке - Олег Николаевич Михайлов Страница 17

За издателя решился ответить Алексей Николаевич.

— Знаете, Семен Иванович! — с глубочайшей важностью сказал он. — Ему это говорить можно. А нам слушать — нельзя.

Генерал-лейтенант после этого еще больше съежился, нахохлился и уже общался только с женой.

Елена Марковна решила увести застолье от опасной темы.

— Кстати, ви не представляете! — воскликнула она. — Мой Сеня умеет замечательно свистеть. Необикновенно! Он много раз учил меня. Но у меня ничего не получается…

Тут взял слово Федор Федорович, третий раз вынимавший заветную плоскую бутылочку:

— Это не передается. Как всякий талант. Вот, я помню, по радио один жулик художественно свистел. Кажется, Ефим Найт. Загребал, говорят, кучу денег. И чем? Свистом!

— Сеня, свистни! — уговаривала Елена Марковна. — Ну, прошу тебя!

Семен Иванович долго отнекивался, даже младенчески покраснел, но потом заложил в рот четыре пальца. Раздался такой оглушительный свист, что Алексею Николаевичу показалось, будто звякнули хрустальные подвески на люстре. Боярышников клоунски заткнул уши, а потом искусственным голосом заверещал:

— Соловей-Разбойник в лампасах!

— Настоящий богатырский генеральский свист, — возразил Алексей Николаевич.

Итог, как всегда, подвела Елена Марковна:

— Нет, я не могу вам передать, что со мной делается, когда он свистит! Я ничего подобного никогда не переживала!

Перед чаем пошли прогуляться по огромному, хорошо ухоженному участку. Говорили об Архангельском, поселке, в котором уже больше наследников, чем маршалов и генералов, о самих дачах.

— Для достижения поставленной цели в области участка, — делилась своими соображениями Елена Mapковна, — люди способны на все. Только мой Сеня ни к чему не годен. Вот, Плешаков, — кивнула она в сторону забора. — Тоже генерал Генерального штаба. Позвонил директору ипподрома, хорошенько представился. И что же? Получил грузовик чудесного свежего навоза! Я даже ходила нюхать…

— Я недавно навещал Плешакова,— вставил Петр Александрович. — Он принес в издательство свои мемуары. Но стол у него, доложу, Елена Марковна, не в пример беднее, чем у вас…

«Небось, самому Плешакову будет говорить все наоборот», — усмехнулся Алексей Николаевич и услышал::

— А ви знаете? — Елена Марковна оживилась. — Я только сейчас вспомнила. Скончался Иван Александроввич. Его дача третья слева. Отсюда не видно…

— Как, умер Серов? — переспросил Алексей Николаевич.

— Да, да! Необикновенный бил человек!

С Серовым Алексей Николаевич познакомился у генералов, а потом играл с ним в теннис на кортах военного санатория. Им, Елене Марковне и Семену Ивановичу, он был обязан возможностью привезти к Серову Пшетакевича.

Иван Александрович встретил их тогда, сидя под собственным гигантских размеров фотопортретом, где он был представлен в форме генерала армии со множеством советских и иноземных орденов и звезд. Серов был бодр, подтянут, с васильковыми, под цвет энкеведешного околыша фуражки, глазами. На столике стояла початая бутылка болгарского бренди — «плиски».

— Помню, помню вашу Армию Крайову, — добродушно заговорил он после приветствий. — Как же, как же. В сорок пятом, — было это, по-моему, в Кракове. Мне доложили, что взят в плен ваш генерал, и его держат в штабе Армии Народовой. Я приказал через порученца ввезти генерала. Жду час, другой, а его нет как нет. Говорю порученцу: «Передай, что Серов начинает сердиться…» Потом уже сами звонят: «Товарищ Серов! Не можем привезти генерала!» — «Это еще что? Почему?» — «Он утонул. Мы его водой допрашивали…»

И, источая васильковыми глазами детское простодушие, добавил:

— Погорячились…

Прощаясь, Алексей Николаевич спросил:

— Иван Александрович! Отчего вы такой стройный? Как юноша.

— А вот отчего, — охотно объяснил Серов. — Однажды товарищ Сталин сказал: «Что-то ты начал толстеть. Прекрати!» И вот я остался худым…

9

Подходило к концу лето — душное, пыльное московское лето, и Алексей Николаевич начал подумывать о новой поездке в Крым. Он не переносил южной жары, изнурительно палящего солнца, столпления на пляжах, но обожал Крым весенний, когда расцветает сирень, а чуть позже тамариск, и гремят, соперничая с соловьями, всю ночь перекатывая любовные рулады и раздувая защечные мешки, менестрели-лягушки; и Крым осенний, с его библейскими палевыми тонами, которые так прекрасно передал на своих акварелях Максимилиан Волошин.

Он уже договорился с генералами и купил авиабилет, когда вечером, среди газет, обнаружил повестку.

— Тут какая-то ошибка… Наверно, перепутали адрес,— сказал Алексей Николаевич Хауз-майору.

— Да нет, старичок, — покачал тот головой и перечитал казенную бумагу: «Гр-ну… срочно явиться… в кожный диспансер… по месту жительства… улица Чехова… В случае неявки будут приняты меры… через милицию…»

— Ничего не понимаю… Прошло столько времени... И диспансер совсем другой… — лепетал Алексей Николаевич, чувствуя, что все началось сызнова.

— Надо идти, старичок! Надо идти! — строго внушал Хауз.

Невзрачный домишко в центре Москвы был разделен на два отсека: первый этаж принимал легких больных — гонорея и проч.; Алексею Николаевичу надлежало подняться на второй. Там было довольно многолюдно, и он увидел знакомую по клубу литераторов поэтессу. Но когда обрадованно поздоровался с ней, та вытянула физиономию в козью морду и холодно прошествовала мимо.

«Вот и говори потом об общительности наших писателей!» — сказал себе Алексей Николаевич и нашел назначенный ему кабинет.

Очередная медсестра взяла его повестку.

— Сделаем на всякий пожарный анализ крови, а завтра придете на прием к врачу…

«Чепуха! — обрадовался он.— Простая формальность!» — чувствуя некий кайф, словно от легкого наркоза, когда у него брали в сотый раз кровь из вены.

На следующий день Алексей Николаевич приехал пораньше: надо было еще пройтись по магазинам и закупить нужную мелочевку для путешествия в Крым. Другая сестра сказала, что врач будет завтра.

— Ну, как там у вас с анализом… Вы знаете… У вас скрытая форма сифилиса… Врач назначит лечение… -

Выйдя из диспансера, Алексей Николаевич почувствовал, что под ним не асфальт, а мягкие подушки, по которым он перемещается, проваливаясь ногами. «Как называется такая болезнь? Да, кажется, пляска святого Витта!» — слегка пошатываясь, вспомнил он.

Август тем временем распахнул свою пышную ярмарку— все, что могло, цвело, наливалось соками, радовалось теплу и свету: бедные столичные растения, младшие наши братья — собаки и кошки и, конечно, загоревшие за лето, отдохнувшие и ждущие, как всегда любви, горожане. Прохожие, затопив улицу Горького, покупали цветы, яблоки, арбузы, благодарно улыбаясь друг другу и роскошному августу. Студенты, приехавшие к началу учебного года, сцепившись парочками, щебетали о чем-то, безусловно, необыкновенно