Ловушка - Алексей Николаевич Евстафьев Страница 18

— Три рубля билет в баню стоит, а я не пожадничал, урвал из семейного бюджета… — быстренько выпалил заяц Обшмыга. — А теперь оказывается, от меня дурно пахнет!.. вонючкой обозвали!..

— Братцы дорогие, доколе нам терпеть унижения и поношения от всяческой — простите за откровенность — вшивенькой интеллигенции? — прорычал Кулаков-Чудасов, воздел лапы к небу и, словно не сдержав душевного надлома, уронил их, так и не дождавшись небесной милости. — Братцы дорогие, здесь нами решительно пренебрегают!! Тщета и лицемерие царит в этом доме!! Отсюда нас решительно гонят прочь!!

— До чего же омерзительные существа живут на свете, Владимир Владимирович… упразднить бы их… разукомплектовать!!

— Надо же, что в мире творится, братцы… — покачал головой Гукнула. — Я и про возможность такого невозможного отношения к себе предположить не мог… коварство-то, ох коварство!!

— Как начнут о правах человека разглагольствовать, так сразу только о себе, о любименьких, вспомнят, а до других им дела нет!.. — бросил волк Шершавый.

— Да мы сами сейчас пренебрежём всеми этими пренебрежителями! Ты только укажи нам на них, Владимир Владимирович, мажь врага наотмашь!..

— Вот кто нами пренебрегает. — Кулаков-Чудасов тыкнул пальцем в меня, а затем в Ногу. — Вот от кого нам приходится претерпевать поношения.

— Тогда я посылаю к чёрту все свои прошлые деликатности!! — завопил волк Шершавый. — Если нами столь безжалостно пренебрегают, то я отказываюсь брать ответственность за свои поступки в состояние аффекта! Я настаиваю на незамедлительном претворении КАРАЧУНА!..

Кулаков-Чудасов едва удержал Шершавого, скорбно проповедуя:

— Молчи, друг, молчи… и вы, братцы, пока помолчите, скулы-то не сводите в тяготах заклания… Мы не из тех бездушных злодеев, которые ищут себе повод поглумиться, ради мести, или творят зло исключительно ради самого зла. Мы достоверно классифицируемся охотниками и — кстати говоря — санитарами леса, как недавно об этом было очень точно упомянуто. А уж КАРАЧУН в свете подобной санитарии и вовсе выставляется чем-то основательно-обязательным!.. Тот факт, что мы до сих пор никого не сожрали в этом доме, делает нам честь. Ни в коей мере не заслуженную, если б мы были заурядными бандитами. Но мы исходим из неких принципов, мы всего-то хотим, чтоб нас любили, и тогда мы тоже начнём всех любить.

Кулаков-Чудасов встал на задние лапы, вплотную приблизил свою пасть к моему уху и произнёс:

— Полюбите нас так, чтоб и мы полюбили.

Я невольно чертыхнулся ухмылкой. Едва заметной кривой ухмылкой, которой и сам был совершенно не рад.

— Этот парень однозначно вас не полюбит. — ляпнул заяц Обшмыга. — Презирает, сукин сын.

— Да?? — с особым пристрастием уставился на меня Кулаков-Чудасов.

— Отчего же… — я попытался примирительно улыбнуться. — Я всех люблю…

— Всех ли? — засомневался волк.

— В-всех… непременно…

— И Шершавого, и Обшмыгу, и всех-всех-всех??

— К-конечно же всех Обшмыг любить невозможно, да и не нужно… н-но я наверняка люблю всех… н-наверное…

— Редкостное состояние души! — обрадовался Кулаков-Чудасов. — Вот меня ты точно любишь, Филушка, ты ничего не путаешь?

— К-конечно… н-непременно…

— Ты слишком торопишься с ответом, а не следует торопиться отвечать на столь принципиальный вопрос. Ты сейчас должен быть максимально искренен, потому что сейчас это слишком важно для тебя… Итак, ты меня любишь, признаёшься в непременности этой любви, но… но может быть ты меня любишь как-нибудь аллегорически, с художественным возобладанием желаемого над действительностью?.. это вполне естественно для творческого человека — тут нечего стесняться… Итак?

— К-конечно… не аллегорически… — безвкусно виноватая улыбочка выползла на моём лице и застыла намеренно придурковато. — Владимир Владимирович, я вас действительно люблю.

— Сейчас расцелуются! — расхохотался заяц Обшмыга.

— Цыц! — рассердился Кулаков-Чудасов. — Я сейчас тебя расцелую, пенёк ушастый, и это будет для тебя прощальный поцелуй.

Обшмыга юркнул поближе к двери.

— К-конечно, мы не будем целоваться. — пушисто зарделся я. — Удивительные глупости с этими поцелуями зачастую случаются… но вот, если пригласить вас к столу, то я не против, например, и думаю, что хозяйка не откажется пригласить вас к столу, по здравому-то разумению… а, Нога?.. мы тут славно почаёвничали вдвоём, а теперь можем почаёвничать все вместе, сахару-то для чая на всех хватит… хотя, лично я предпочитаю без сахара, но иногда можно и с сахаром, с конфеткой тоже можно иногда для разнообразия, в созидании скромного удовольствия… ведь кто как предпочитает чай пить — кто с конфеткой, кто без конфетки, кому вишнёвого варенья подавай… а, Нога?.. найдётся ли у вас баночка варенья?.. честное слово, пора гостей и за стол пригласить, угощать чем Бог послал…

— Вы это вот пили? — Кулаков-Чудасов необыкновенно ловко ухватил мою кружку, отпил глоток из неё, заботливо пробултыхал им в пасти и выплюнул обратно. — Нет, этой дряни хоть бочку выпей — не опьянеешь!

Волки с удовольствием рассмеялись.

— А вы напрасно смеётесь, братцы. — заявил Кулаков-Чудасов. — Здешний чай отчасти недурён. Чуточку пресноват — если говорить объективности ради — но я поддерживаю мысль Филушки о том, что «у всякого свой вкус и свои предпочтения, у кого-то в одном месте слипается, а у кого-то, напротив, одно место разверзается и изобильно хлещет»!.. Ты ведь именно это нам выговорил в укор, Филушка? Именно такими противоестественными пакостями ты вздумал нас попенять?.. Ну, что ты там ещё бормочешь, бедолага?..

— Я, если п-признаться, не очень умею угождать. — сбивчиво и полушёпотом замямлил я. — И не очень умею говорить красивыми словами о красивых вещах, тем более, что на всех не угодишь, а мне кажется, что и нет необходимости угождать кому-то отдельно, в конкретной удалённости от коллектива, к тому же вовсе не стоит лезть к кому попало с поцелуем, не разобравшись должным образом в своих предпочтениях…

— Я не понял про поцелуи.

— Я в смысле ценности любви, как явления мирового масштаба, а не частных предпочтений.

— Эх, братцы! кто чего предпочитает — а я люблю подурачиться! — Кулаков-Чудасов повилял хвостом и, под истеричный хохот волков, поразительно метко помочился в мою кружку с чаем. Затем взял и перевернул кружку, чтоб вся эта мерзость потекла ко мне на колени.

Волчьей истерике, казалось, не было предела.

МАКСИМ ИЛЬИЧ

Тот, кто не боится самого себя, тот вряд ли боится и кого иного. Но это правило, кажется, не про меня.