Журнал «Если» - «Если», 2006 № 09 Страница 19

В 1977 году Уэс Крейвен снял ленту «У холмов есть глаза». Уже тогда фильм не блистал новизной — тем не менее (скорее всего, благодаря красивому названию) он вошел в современную культурологическую линейку хоррора. Классиком жанра стал и сам Крейвен. Но все равно не совсем понятно, зачем было затевать римейк? Пусть Крейвен уже не режиссер, а лишь продюсер (постановку осуществил молодой француз Александр Ажа), однако никакого нового визуального решения фильм не предполагает — спецэффекты вставлять просто некуда. Да и сценарию оригинального фильма Ажа — не забывая, кто продюсер — следует строго, внося лишь небольшие правки, а иногда чисто по-европейски, незаметно для массового заокеанского зрителя, иронизируя над американской классикой. Единственное серьезное отклонение — мутанты живут не в пещерах, а в странном городке, полном автомобильных «трупов» и манекенов. Но надо же европейскому режиссеру продемонстрировать стиль!

Сюжет прост до оскомины. Многочисленная американская семья, путешествующая в доме на колесах, заблудилась и оказалась в центре пустыни, где когда-то проводились ядерные испытания. И подверглась нападению не менее многочисленной семьи радиоактивных мутантов-людоедов. Зрителю надо лишь угадать, кого из семейки пришьют первым, вторым и т. д., а кто выживет и перебьет ужасающих монстров…

В 1985 году Уэс Крейвен снял «У холмов есть глаза — 2»… С мутантами воевали уже заблудившиеся байкеры. Сейчас все делается быстрее — скорее всего, не за горами и римейк сиквела, как бы нелепо ни звучало это сочетание.

Тимофей ОЗЕРОВ

ИНТЕРВЬЮ

Два гадких лебедя после работы

Осенью в прокат выходит фильм по мотивам повести братьев Стругацких «Гадкие лебеди». Режиссер картины Константин Лопушанский и сценарист писатель-фантаст Вячеслав Рыбаков уже не первый раз работают в тандеме: их лента 1986 года «Письма мертвого человека» уже вошел в анналы отечественной кинофантастики. Специально для нашего журнала впечатлениями о снятых картинах, а также своими взглядами на кино режиссер и сценарист решили поделиться оригинальным образом — в форме беседы между собой.

К. Л.: Прежде чем ты начнешь спрашивать, спрошу я. Вот ты сейчас посмотрел замечательную картину «Гадкие лебеди». Что-нибудь можешь сказать?

В. Р.: Костя, у меня пока нет связного впечатления, а мое мнение по частностям тебя вряд ли заинтересует.

К. Л.: Нет, но все же…

В. Р.: У меня часто возникало ощущение неестественности, психологической или профессиональной недостоверности интонаций и реплик. Но ведь для тебя это ничего не должно значить, у меня и от фильмов Тарковского такое же чувство. И мы тут с тобой опять где-то на равных — года три назад один мой коллега мне сказал: «Знаешь, тебя так же неприятно читать, как Солженицына»… Ну, например, у тебя несколько раз подряд повторяется выражение «энергетический удар»…

К. Л.: Рыбаков, мать-перемать! Что ты несешь? Тебе показали громадное полотно, десять на пятнадцать метров — а ты нос воткнул в холст и бубнишь: вот тут краска облуплена, вот тут ворсинка торчит…

В. Р.: Костя, блин! Я тебе с самого начала сказал: не пытай меня! Сейчас, по первому разу, я не мог твой фильм смотреть иначе, как только регистрируя: что уцелело из того, что хотел сказать я.

К. Л.: Да кому какая разница, что ты хотел!

В. Р.: Это понятно. Режиссер — ты, и, когда мы работаем, я всегда помню: я написал диалоги для придуманных тобой или нами вместе сцен — и ушел, а тебе потом их под себя приспосабливать, потому что картину снимать именно тебе. Но если бы я чего-то сам для себя от фильма не хотел, я вообще ничего не смог бы написать. В том числе и того, что пригодилось и помогло тебе!

К. Л.: М-да. Ну, наверное… Тебе надо еще минимум дважды посмотреть фильм, спокойно. И забудь, что ты имел к нему какое-то отношение.

В. Р.: Это нетрудно.

К. Л.: Не хами!

В. Р.: Ты будешь отвечать на вопросы или нет?

К. Л.: Ладно, поехали.

В. Р.: Слава Богу. Итак. Прошло, между прочим, ровно двадцать лет с тех пор, как на экраны вышел фильм «Письма мертвого человека». И двадцать три года с тех пор, как мы познакомились. Вообще-то люди столько не живут — но мы не только выжили, но даже ухитрились не поругаться вусмерть, и не прошло и двух десятков лет, как на экраны снова выходит фильм, над которым мы на определенной стадии работали вместе. Что ты помнишь от того апреля-мая восемьдесят третьего года?

К. Л.: Я полагаю, встреч случайных не бывает, и то, что судьба нас свела — а я ей благодарен за то, что она нас свела… Это было не зря, потому что сотрудничество оказалось чрезвычайно успешным. Отчасти и потому, что мы были тогда в одинаковом положении: мы только начинали каждый свой путь, рискуя всем, понимая, что можно и не войти в мир искусства, оказаться выброшенными… И в общем, взявшись тогда за эту безумную идею, мы сильно рисковали и карьерой, и головой, чем угодно. И вот это безумие двух молодых идиотов — это было самое приятное. Воспоминания у меня о том времени замечательные… Должен сказать, что работа писателя в кино, с режиссером, который сам пишет — как я, — дело очень тяжелое, и не каждый может в нее войти. Для этого надо очень друг другу доверять. На фильме работает много людей, каждый кладет свой кирпичик — но есть все-таки архитектор: режиссер. К сожалению, слово довольно мало значит в кино, текстовые структуры режиссером меняются, переписываются, переставляются местами, выбрасываются… Не каждый писатель это может выдержать. А тут как-то получилось. Притирались, притирались — и вроде бы притерлись…

В. Р.: Меня в свое время очень резануло, когда ты во время работы над одним из вариантов сценария к «Лебедям» бабахнул: а неважно, что они там говорят, речь — это же просто музыка, звуковое оформление… Для меня, человека, который идет от текста, — это бред. Более того, очень претенциозный бред!

К. Л.: Вот интересная вещь: меня многие критики обвиняли в литературоцентричности, я в свое время очень большое внимание уделял слову, и когда писал для себя сценарии, невероятно долго бился над формулировками, репликами, вытачивал их. А потом стал придавать этому все меньшее значение. Кино сильно сдвинулось к образу, к движению, речь — лишь одна из красок. Отчасти даже жалко, что оно отвернулось от высокого искусства слова… Но факт: эстетика сменилась.

В. Р.: Вот еще из прошлого. Ты этого коснулся — мы же были никто, у меня четыре рассказика в периодике, у тебя получасовой дебютный фильм. И все! И после этого сразу — «Письма». Такой ошеломляющий успех! И возникло, конечно, некое завистливое недовольство, даже недоверие. Я до сих пор с ним сталкиваюсь. То на гостевую ко мне повадится какой-нибудь штатный злопыхатель, который со знанием дела начинает всем сообщать: за Рыбакова все диалоги в «Письмах» Стругацкий написал. То Ярмольник в своей телеигре задаст загадку: фантастический фильм по сценарию братьев Стругацких, причем ответ: «Письма мертвого человека». Ты никогда с таким не сталкивался?

К. Л.: Да на каждом шагу!

В. Р.: Что «Письма» за тебя снял, например, Герман…

К. Л.: Нет, таких глупостей никто не говорил. Зачем бы Герман стал этим заниматься, у него своих дел хватает. Но, конечно, были попытки разобраться, как это так вдруг молодой режиссер подобное сделал, наверное, Герман ему помогал. Ну, конечно. Герман помогал — просто спасал от растерзания, как и Аранович помогал…

В. Р.: Ну, как и Борис Натанович буквально ручался за нас в официальном порядке…

К. Л.: Уверяю тебя, я дряни нахлебался. Очень много людей просто не понимают специфики кино. Говорят, например: ну, вот, там же у Лопушанского Ролан Быков — Быков за него все и сделал. Что можно ответить? Я с большой нежностью отношусь к памяти великого актера Ролана Быкова, которого я безумно люблю. Ну как я стану возражать, ведь тем самым я как бы начну оскорблять и унижать его. И вот попадаешь в жуткую моральную ситуацию. Хотя ясно же, что на площадке, если кто-то не делает того, что сказал режиссер, хоть гвоздь один вобьют не там, где велено — никакого кина не будет! Там же у нас, помнишь, пытались запускать интригу: нет, это Рыбаков написал, а Лопушанский себе приписал; нет, это Лопушанский написал, а Рыбаков себе приписал… Вот что тут надо отметить. Не хочу говорить тебе комплименты, но у тебя есть умение приносить себя в жертву. Понятно же, что если писатель что-то написал, для него это свято. Вот сейчас ты уже маститый, знаменитый, и тут я тебе говорю: слушай сюжет, надо так и так, и ни на шаг в сторону — расстрел. Пиши. Ты сидишь неделю, мучаешься, пишешь, приносишь — тут я говорю: понимаешь, Слава, давай все это выкинем и напишем иначе. Какой писатель это выдержит?