Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 Страница 2

* * *

Любовь – это двадцать лет разлуки,Это тысяча лет такого огня,когда руки не помнят что они – руки,и не видят глаза среди бела дня.

Есть горы вокруг, но нет преграды,моря – но и они не страшны.И нет ничего на земле – и не надо! –в час стыдящийся себя тишины,

в час ночного, бушующего прибоя,когда на волну идет волна,и двое не помнят, что они двое –дыханье одно и плоть одна.

…Пусть глаза мне замажут золотом меда,пусть славушка прилипнет сильней репья, –я возьмусь за любую черную работу,любую муку перемучаю я.

Муку перемелю, полы перемою,в ушко пролезу почти без труда,потому что я знаю,что это такое –быть в разлуке.И уже навсегда…

* * *

А собственно, что же такое разлука?Мы не были даже знакомы и дня,но кто-то нас отнял уже друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ты помнишь, как счастьем дышала округа,как тело хотело огня и огня?!Но не было нас и тогда друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.

Когда же и впрямь наступила разлука,то мы и не знали, друг друга виня,что нет уже тысячу лет друг у друга:меня – у тебя, а тебя – у меня.

Ни горе, ни счастье уже не пугают,но мучает голос из крайнего дня:– Зачем отнимают, зачем отнимаютменя у тебя и тебя у меня?..

Роман

Тебе – почти что сорок,а мне – почти что двадцать.И мокрых листьев шорохмешает целоваться.

Не то пройдет соседка,не то сосед заглянет,и хоть цела беседка –беседовать не тянет.

Качнет шары гортензийили шепнет на ушко,но к ветру нет претензий –проглядка и прослушка!

Потом промчится время,летучее, как пламя.И что там станет с теми,застенчивыми, нами,

никто уже не вспомнит,никто уже не знает.Лишь ветер парус комнат,как прежде, надувает.

Там мне – почти что сорок,тебе – почти что двадцать.И кажется, что – морок,и тянет целоваться.

И видится, что шалыйгорит огонь в камине.И губы твои – алы,и губы мои – сини

от взглядов этих жарких,застенчивого «здрасьте»,от этой кочегаркибезумия и страсти.

…Закуришь, выйдешь в сени.Я встану на порогеу молодости, лени,у полной безнадёги…

* * *

Все пропадет – и молодость, и силане одного сводящая с ума.Покинут все меня. Не ты ли, милый,средь первых будешь?..Да и я самауйду от вас. Снега моей державы,моих степей глухие ковылии сильных рек большие переправыменя спасут от близости земли –сырой, отверстой, глинистой…Печальюнас в этом мире вряд ли удивишь.…Две девочки – две парки за плечамипрядут, прядут немыслимую тишь.И им в ответ семь ангелов играют,и, содрогаясь, слышу я вдали –моих любимых ангелы сзываютна Страшный Суд – со всех концов земли.

* * *

Зеленоваты без претензий,почти уже в осеннем гриме,ажурные шары гортензий –гидрангий, как сказали б в Риме –не нашем нынешнем, а Древнем,и также древности подобны,пристанционные деревнимикроскопически подробны:заборы, мостики, перила,старуха в пестром «адидасе»,и все, что не было и былов каком-нибудь девятом классе.Мы сами выбрали разлуку,чтоб к прошлому казаться ближе,и если ты протянешь руку,я, может быть, ее увижу –из этой электрички шумной,из нашей жизни безутешной,из юности ее безумной,её гортензии нездешней…

Синий дом

Почти что на краю оврагаесть синий обветшалый дом.Но мы не сделаем ни шага,чтоб снова очутиться в нем.

Пускай в малине одичавшейгудят огрузлые шмели.Но я молюсь, чтоб эту чашуповторно мимо пронесли.

И ты молись, чтоб всё пропало,рассыпалось до мелких снов,чтобы на паперти вокзаланам не хватило нужных слов.

Чтоб было глупо все, как было,и, не растрачивая пыл,чтоб я всю жизнь тебя любила,чтоб ты всю жизнь меня любил.

* * *

В Москве исчезли площади и скверы,а вместо них – о, чур меня, о, чур! –возвысились нелепые химеры,пародии былых архитектур.

И там, где мы впервые целовались,где воздух был от счастья голубой,дома друг к другу жалобно прижались,потом исчезли, как и мы с тобой…

* * *

Две белые кофточки с юбкою узкой –что надо еще мне теперь для души?

Ну, может быть, память с её перегрузкой,да, может, скамейка, где спят алкаши.

На этой скамейке, о Боже, о Боже,как долго нам грезился счастья обвал!

Какие жары и морозы по кожеходили, когда ты меня целовал.

Мы просто расстались. А, может, не просто,а, может быть, чья-то слепая рукаводила судьбой, отдирала коростус бескостного, злого её языка.

И стало греховным, что было безгрешно.Но время прошло. И утихла родня.

И вот я стою у скамейки, и нежносам пух с тополей облетает меня…

* * *

У розы засохшей на счастье такие права,которые свежая роза давно позабыла,такие права, что возможно спустя рукававалять дуракаили брать его с жара и пыла,последнее счастье –какой это праведный сон,какое свеченье,какое во сне бормотанье…О Господи, дай мне поверить,что нету времен,что роза не знаетни вечностини увяданья.

Медовый дом

Поздней страсти застенчивы тени,но желаний бесстыден угар –на земле не случался смиреннейи счастливее этот пожар.

Были юбки разбросаны смелои цвели на полу, как цветы,и почти обнаженное телоне стыдилось своей наготы.

И в ночи фиолетово-серойв деревянно-медовом домубыло больше неверья, чем веры,что не сгинет, не канет во тьму

эта ночь, этот жар, этот лепети короткий, и сбивчивый сон,этот холод, дошедший, как трепет,из каких-то библейских времен.

Были жесткие звезды неяркипод присмотром невидящих глаз.И писала нам жизнь без помаркив первый раз.

* * *

Мир– под копирку, завернут в копирку,в памяти – только пустые азыили уменье тяжелую дыркунежно заштопать крылом стрекозы.Выбор богат, но невыбор – богаче.Время постыло, но вечность простилато, что гляжу я влюблено, незрячена фронтовое затишье из тыла.…Мой лебединый, мой сладостныймальчик!Пусть наше время давно улетело,я – восьмиклассница, как жеиначемне объяснить твое жаркое тело!?Дело не в том, но не в том и безделье,Что из былого – могилы и детинас окликают, а все, чем владели,плавает где-то, почти в Интернете.Мир не поймал в свои глупые сети,но и не сдался без боя на милость.…Вот и обуглилось все, что дымилось,вот и остались мы вместе на свете.

Окно в слезах

«…К тому ж двадцатый век стоит в саду, а вместе с ним я белый свет покину…»

Как девочка вайнахская – со страхом,как юноша из Углича – в Чечне,так я гляжу… И все покрылось прахом,и отжило, и умерло во мне.

Отец и мать давно в сырой могиле,и ты один мне – муж на небесах,иных уж нет, а те – ушли, уплылии лишь окно оставили в слезах.

Так я о чем? О том, что ветер резкий,что мир, как прежде, и нелеп, и груб,Но смотрит Кто-то из-за занавески –и не разжать закаменевших губ.

Я много лишних слов наговорила,как бы с нечистой силою в ладу…О, Господи, прости мне и помилуй, –двадцатый век уже отцвел в саду.

В Твоем саду, о милостивый Боже,Твоей покорна силе всеблагой,стою теперь, и праведней и строже,и знаю, что нет смерти никакой.

* * *

И кофе вблизи Люксембургского садау рыжей и алой листвы на видузапомнится странной рифмовкой с «де Сада»и тем, что мы не были в этом саду.

и тем, что летела листва, умирая –в щемящий пунктир превращалась черта,и осень, как будто преддверие рая,для нас распахнула свои ворота.

* * *

Ты говоришь: не плачь, еще не время,еще не время, – говоришь, – не плачь…Но желтый лист тебя целует в темя,целует, как Иуда, как палач.

Раскрыла осень подлые объятья,и мы одни – среди летящих стрел.…Я крашу рот и поправляю платье,чтоб на меня и ты без слез смотрел.

* * *