Легкий способ завязать с сатанизмом - Анна Сергеевна Чухлебова Страница 2

– Вы ведь физику преподаете, да?

– Ага. Палочки тру. А вы?

– А я историк, палки у меня только копалки.

Хихикнула в ответ высоковато, сроду от себя таких звуков не слышала. Глядит, как корчусь, внимательно и ласково будто. Аж унылый беж стены синеет от его глаз.

– А давайте кофе выпьем, вы как, свободны?

Мямлю, а по телу кипяток шпарит. Уж не знаю, как понял, что согласна. Идем в кафе. Поспорил он, что ли, с кем, на слабо взяли? В учительской такие разве бабы? Нафуфыренные, есть и совсем молоденькие, только после университета. Кофе хоть облейся с этими фифами. Разговор держу, но рот словно сам говорит, мышцы лица сокращаются, язык во рту двигается. Мозг подвох ищет, летает где-то. Григорий Викторович улыбается меж тем благонравно, так ему хорошо и приятно со мной якобы. Руку берет трепетно – а сам ледянее, чем я обычно бываю.

– Замерзли?

– Кровообращение такое. Лягушачье.

Домой проводил, ручки расцеловал на прощание, аж немели от холода ручки. На другой день шоколад с записочкой в ящик стола подложил: «Жду вас в два на стадионе, прекрасная Мария Алексеевна». На третий цветы были – да какие, каждая роза с полголовы. Вот сейчас бы сфоткать и маме отправить, но рука не поднимается, спугнешь счастье будто.

Учительская шепталась, конечно, какие шептаться – Григорий Викторович за мной ходит привязанный, как теленочек. Они все рядятся, а он только за мной. Ну я много не позволяла, а он все равно жениться позвал спустя три недели. Целуешь его и будто мороженым по губам елозишь. Шептаться перестали, заговорили в голос. Дескать, вы посмотрите на него, глаза ввалились, бородой оброс, кофе донести до стола не может – руки трусятся, пол в липких лужах. Я и не видела ничего, не замечала. Потом иду как-то по школьному коридору, а навстречу он – левый ботинок черный, правый рыжий. «Попал историк в историю», – комментировали местные остряки. Я ему:

– Григорий Викторович, ничего не замечаете?

– Кроме красоты вашей, Мария Алексеевна, ничего.

И глядит на меня, а глаза уж не море. Выражение такое встречала лишь однажды, в краеведческом музее. Там чучело лося в натуральный рост вылупилось стекляшками через мои ноздри прямиком в мозг. Вот и Григорий Викторович смотрит как мертвый лось. Главное, на меня только, ни на кого больше.

За неделю до свадьбы поплохел совсем, взял больничный. Директриса только охала на педсовете:

– Мужчины устроены тонко, понимать надо. Это на нас хоть паши.

Коллектив галдел:

– Извела мужика, ведьма.

Да какая я ведьма! Любовь просто. Сразу после педсовета набрала – не ответил. Пошла к нему, с апельсинами под дверью стояла – настоящая невеста. Не открыл. Заволновалась, родным бы его позвонить, да не знаю их номера. Мы и звать на свадьбу никого не планировали – нечего им. В дверь тарабаню со всех сил уже, кулаки посбивала, носки у туфель. Пакет разодрался, апельсины по лестничной клетке прыгают, катаются. Села, спиной облокотилась о дверь, подурнело. Нашла меня тетка-соседка, расспросила, охнула, позвонила куда надо. Вскрыли дверь – а он уже каменный.

Дальше темно, затем пластилиновый мультик – черная яма глотает красный кирпичик гроба, жует мечтательно, пузырится свежим черным холмом. Примеряет венки как ожерелья, пушится, хорохорится. Григорий Викторович непонимающе глядит с фото в рамке – что за парад, он же никого не приглашал. Вот и я не знаю, чего они все приперлись, милый.

В школе жалеть меня пытались, да только мне все равно было. Вышла в понедельник, шесть уроков отвела, настроение такое, ничего себе. Глупости это, время величина простая, физическая. По пространству ходим туда-сюда и по времени пойдем, если захотим. Прям печенкой чувствовала, не навсегда это. Могила пожует-пожует и отдаст, наигравшись. Кладбище, кстати, мое было, любимое. Он ведь из местных, у них забронировано – центр города, элитные места. Только без парковки разве что. Располагайтесь комфортнее рядом с дедушкой и бабушкой. Вот вам и столик, конфетка в оберточке – фантики, чур, самовывозом.

Мама его звонить стала. Славная бабка, только уж грустная больно. В сорокет родила, может, и у меня еще не все потеряно. Про результаты вскрытия какие-то мутные рассказала – все в порядке, только мертвый разве что.

– Да неучи они. У меня Петров тоже в мед собирается, а сам путает нейроны с нейтронами.

Мама его только ревет в ответ, глупая. Поболтали раз, другой, третий, я и трубку брать перестала, поперек глотки эти глупости. И ведь не объяснишь ей, как на самом деле все обстоит, не поймет. Сама заскучала – сентябрь-октябрь, и без петушков заняться было чем. Теперь уж пора, только не в праздник этот бесовский, прости господи. Еще с дураками какими ночью столкнуться не хватало.

Новый петушок мне ладный достался, крупный. Пусть уж Леонид будет. Мешок под ним ходуном ходил, зверь так зверь. Ноябри у нас мягкие, но пакостные – вроде и плюс, а продерет до костей. Еще и ночь, и морось, и туман. Ну а мне что, оденусь потеплее, не привередливая. За оградой деревья-скелетики, хотя в городе еще листья. На кладбище времена года отчего-то быстрее сменяются, осенью раньше все оседает, но и весной скорее веселеет. Может, покойники хором ворочаются и в землю сырую разряды дают. Григорий Викторович теперь тоже старается, за коллектив он всегда горой.

Раньше пугливая была, резала сразу за оградкой. Теперь у меня свои люди здесь, все схвачено. Прямо по главной аллее, у могилки ребенка налево – год жизни и десяток лет безвременья, сон стережет щекастый ангел на гравировке.

– Баю-баюшки-баю, – аж пропела ему, не удержалась.

Петушок взволновался, запрыгал, еле сдержала. Ну ладно, пришли уже. Григорий Викторович с креста глядит радостно – заскучал, милый, не ждал так поздно гостей. Впрочем, рассиживаться впустую холодно, дай лучше фокус покажу. Вынула нож из кармана, чиркнула веревку у горла мешка.

– Знакомьтесь, Леонид, – так и представила петушка жениху, ну а что.

Леонид высунул голову из мешка важно, как директор. Скучно глотку резать стало – сколько можно глотки резать? Надо бить в грудь, чтоб было красиво. Стиснула его между коленями прям в мешке, хватила ножом. Бьется, бешеный. Я еще и еще, кудахчет, орет, полошится. Промахнулась раз и по икре себя полоснула – нож острый, ткань брючины и колготы под ней разошлись, у разреза мокреет, ветер. Леонид не сдается. Сатанею от боли, швыряю на землю нож, сворачиваю петуху