Журнал Поляна - Поляна, 2012 № 02 (2), ноябрь Страница 20

И весь двор как на ладони… с громким шелестом крыльев белоснежная стая вспарит так высоко, что невозможно на нее смотреть, даже в сложенные трубочкой руки. Потом можно зажмуриться и увидеть землю глазами голубей: деревья, беседки, крыши, извилистые тропинки улиц…

Ветер подхватит платье и волосы, и ты превратишься в одного из этих беззаботных созданий… Но сегодня бабушка спохватилась раньше обычного, и Ей пришлось идти в церковь. «Да, именно в этом платье, потому что ты уже большая девочка, на тебя смотрят люди и по тебе судят о благополучии нашей семьи, глупая! Господи, когда же Она, наконец, поймет!» — причитала бабушка, застегивая наглухо все пуговицы, несмотря на жару. «Будь умницей и не разговаривай на улице с мальчиками, не обращай на них внимания, только запоминай того, кто на тебя будет смотреть в упор, не мигая, словно ящерица, это очень важно!»

Она шла в церковь, в эти душные своды, где Ее учили становиться на колени, накинув на голову платок и целовать краешек образа. В глубине двора ребята поливали водой девочек, которые собрались в кучку целомудрия и порядочности и визжали что есть мочи, призывая на помощь, а соседки смотрели из окон и как на скачках ставили на ту или иную пару: «А я говорю, дай срок, они поженятся! Вот увидишь, сейчас она завизжит еще громче и попытается тоже его облить, верный признак, моя дорогая!» Мальчики проводили Ее долгим взглядом, непристойно присвистывая вслед, забыв о девочках, те же в свою очередь перестали визжать. «Она идет в церковь, смотрите какое на ней платье! Облейте Ее водой, чем Она лучше нас?» — закапризничали они, и местный Смельчак, жилистый парень с поросячьими глазками, зачинщик всех дворовых драк и заварушек, незаметно отделившись от толпы, догнал Ее у соседнего дома.

Она даже не видела Его лица, только огромное ведро показало свое дно, и вода, как большой прозрачный осьминог, обняла Ее прохладными щупальцами, распадаясь на тысячи алмазов; воздушное платье повисло безжизненной медузой, прилипло к ногам и груди, а Она, оцепенев от неожиданности, стояла, прикованная слепящим солнцем и мокрой пеленой до тех пор, пока последняя капля не стекла по губам, срываясь с подбородка, с высокого обрыва Ее груди и не шлепнулась на землю. «И он смотрел на меня, мама! Не мигая, смотрел и не дышал, как будто увидел змею или сколопендру, дурак!» Бабушка засеменила на кухню, услышав возмущенный голос внучки: «Кто это был? Из какого дома? Господи, Ты услышал мои молитвы! Готовьтесь, скоро у нас будут гости», а матушка посмотрела на Нее с такой жалостью, как пастух на больную овцу, которую надо зарезать, чтобы не заразилось целое стадо, неосторожным движением ножа поранила палец, и, не переставая очищать луковицу от шелухи, которая покрывалась алыми каплями, тихо заплакала, только так, чтобы не заметила свекровь: «Иди, дочка, переоденься, дай Бог, все будет хорошо…»

И назавтра бабушка снова и снова с ожесточением протирала хрустальные бокалы, заставляла мыть полы: «Будут гости, скоро они придут, где же Отец?»; и смахивались невидимые пылинки с парадного костюма, все сидели за накрытым столом с накрахмаленной скатертью: «Где же печеное и варенье? Почему не в хрустальной, почему в простой вазе? Ничего нельзя доверить! Кто же в такой день ставит на стол простую посуду, что скажут люди?» — ворчала она…

«Ты еще не готова, Господи, пошевеливайся же!», и заставляла Ее стоять возле горячей печки, от чего слезились глаза, но разрумянивались щеки: «Пусть видят, что у нас здоровая невеста: кровь с молоком!» Наконец, долгожданный час пробил, и вот по одну сторону стола сидят отец и бабушка, а матушка суетится, подавая то хлеб, то перец, а по другую сторону сидят Они: отец и мать будущего жениха в лучших своих одеждах и сам Он, худой жилистый парень с поросячьими глазками, который задыхается в суконном пиджаке и по вискам текут предательские струйки пота, а рубаха прилипла к спине так, что теперь и пиджак не снимешь.

Она стояла на кухне и ждала, пока вскипит кофе, думала о своей судьбе и не верила, что все это происходит с Ней, что это не просто сон, увиденный накануне Девичьих Гадалок, а Правда, Явь, и не видать ей больше своих голубей, и не мечтать на крыше…

«Кофе! Кофе! У тебя сбежал кофе! Господи, какая же ты недотепа! Руки-то откуда растут? Голова твоя где? Что скажут люди?!» — и, получив увесистую оплеуху, бабушка отправит Ее за стол, где Она будет сгорать от стыда и маслянистых глазок будущей свекрови. «Это Она от любви замечталась…. Замуж-то, небось, хочется?» — «Да давно пора, матушка, давно. Вон, девка-то, какая видная!» — отвечала бабушка… «Добро!» — и ударяли по рукам, будто свершилась удачная сделка: племенная телка продана «и, слава Богу!». «Слава Богу, что это приличные люди и не обратили внимание на твою неловкость, Господи, вся в мать: все время о чем-то думает, где-то витает!» — причитала бабушка, в целом довольная этим вечером. А перед сном, когда матушка по обыкновению зашла к Ней в комнату, чтоб поцеловать на ночь, Она спросила: «Как ты думаешь, мам, что сегодня случилось?» — «Ничего страшного… просто сбежал кофе»…

В сентябре сели шить подвенечное платье по всем канонам: с символическими вышивками и перламутровым бисером; соседки кряхтели, снимая мерки, а в Ней с каждым днем нарастала тревога: все больше и больше тюль напоминал паутину, и он был противен, как и эти лабиринты сватовства, сплетенные бабушкиными руками… но почему-то не хватало сил взять ножницы и разорвать этот белый кокон, раскромсать на мелкие кусочки и, закрыв глаза, Она смотрела сквозь ресницы на этот гнусный саван, в котором все жаждали похоронить Ее заживо, от которого в комнате стоял густой, почти осязаемый запах, и от обиды накатывались слезы…. И только ночью, сквозь успокаивающий шепот цикад, матушка, наклоняясь над ней, говорила: «Когда-нибудь ты поймешь и это»…

Солнечной октябрьской субботой, к дому, где уже собрались соседи и детвора, подъехали разукрашенные цветными лентами фаэтоны; бледный жених в костюме из тонкого сукна с увядшей хризантемой в петлице под общий гул друзей и родственников вывел из дома невесту, а вспотевшие музыканты надрывались, играя на старых инструментах, повидавших не одну сотню таких свадеб; во главе накрытых столов вдоль всей улицы под шатром сидела Она, теперь в качестве невесты, потупив взор, задыхаясь от кружевных рюшек и тяжелых украшений, навешанных друг на друга, слушая тетушек, которые учили, на какую сторону кровати Ей нужно лечь, чтоб родился «наследник и почитатель Седин». Вспоминала, как бабушка учила дышать только через нос, и молиться, чтобы родился Сын; зажмурив глаза, видела яркие звезды на черном летнем небе, летучих мышей, висящих на камнях вверх тормашками, говорящих о том, что первенец должен быть не иначе, как мальчик, и уже ненавидела эти доброжелательные руки, которые прикасались к Ее волосам и будто невзначай дергали за них: «А вдруг это парик?»; от боли разрывалась голова и не хотелось есть, да и нельзя было, ведь Она на виду у всех…. Прозвучал последний тост, и вожделенные взгляды гостей стали провожать молодоженов. Бабушка давала последние наставления, друзья хлопали мужа по плечу: «Не подведи!», и только матушка, уже не скрывая горьких слез, крестила на дорогу, не произнося ни слова, и над их головами шел снегопад из лепестков роз, приглушавших звуки, застилая глаза мокрой пеленой…

Она не знала, как лечь, как раздвинуть сведенные судорогой от стыда ноги и в ужасе ожидала того, что должно было произойти, не понимала, чего Он хочет, почему кряхтит, месит груди, как тесто: «Зачем, мама? Для чего эти слова, напоминающие брань во дворе, нет, хуже дворовой брани, они как склизкий мох, покрывающий камни в воде…», а Он трогал и мял, кусал и входил с ожесточенностью неутоленного желания, с доказательством своего Мужества и Звериной Силы…

«Отпусти!» — просила Она, «впусти!» — приказывал Он…

Шла борьба, которую Она и не смела выиграть, потому что даже не имела право противостоять… Это было Его Законным Желанием, но все Ее существо понимало, что это насилие, и что «Не так это, мама, не так!», и скоро эта возня получила логическое завершение; с Ее первым криком, с первым стоном, с первым скрипом разрываемой плоти… Он стал обладателем Первенства из Первенств, принял как дань своей Силе то, что женщина может отдать только раз в жизни…

…И в темных углах Его души рождалось уродливое животное, которое Он лелеял на протяжении стольких лет, великое чувство Удовлетворения и Власти поглотило его целиком, и именно сейчас на мгновенье Он вспомнил избитого им в подворотне человека, просящего пощады…

Да, пожалуй, тогда впервые Он испытал это, и с тех пор природная жажда насилия над живым существом, не давала ему покоя, дразня и толкая во все заварушки и беспричинные драки;…теперь, вылезая с визгом из своих первородных вод, это чувство заполняло все вокруг, отзываясь сладкой болью в животе: «Замолчи!», и Наслажденье покрывало все тело мурашками, пробуждая своеобразную нежность ко всему окружающему и даже к слезам этой глупой плоти, уже принадлежащей ему «…пока смерть не разлучит вас… во веки веков…аминь»…