Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1974 год Страница 21

Четверть первого. Увели молодого стражника Питера. Он молил их на коленях, лобызал ноги убийц, вырывался и дико кричал. Его ударили по голове рукояткой пистолета и выпихнули наружу, после чего он получил две пули в спину и упал рядом с убитым Дональдом.

Стрелявший бандит не успел отступить. Роберт не слышал выстрела, произведенного снайпером из окна отеля напротив, он увидел только, как убийца поднес руки к лицу и сорвал маску скрюченными от боли пальцами, как, ничего не разбирая из-за хлынувшей струей крови, он повернулся и вышел на площадь навстречу смерти.

Из динамика снова раздался крик: «Без приказа не стрелять! Не стрелять! Брюс, Брюс, ты слышишь меня?!! Брюс, ради бога, подожди...»

«Полковник» подошел к телевизору и выключил его. Потом он сел и повернулся лицом к заложникам. Взгляд его был спокоен, полон безразличия.

Мотылек, утомленный борьбой или же оглушенный очередным ударом о стекло, пересек зал и уселся на желтой кнопке в стене, у входа в зал сейфов. Кнопка была похожа на обычный выключатель, но oна не являлась таковым. Это был контакт предохранительного занавеса, отгораживающего сейфы от остальных банковских помещений. Достаточно было бы нажать кнопку, чтобы из прорези в потолке упала плоскость бронированного стеклопластика и отделила их от бандитов. Если бы только мотылек смог нажать на кнопку с нужной силой! Роберт вглядывался в радужные крылышки насекомого, отчаянно и бессмысленно моля его: «Нажми, братишка, сделай это, прошу тебя, нажми, нажми!»

«Полковник» взглянул на часы и снова повернулся к заложникам. Это он сказал утром, что у каждого только одна жизнь. В это время часы над входом показали 12.29. Роберт поцеловал ребенка и отдал его матери. Из-за ее спины за ним следили глаза Криса. Он тоже должен был заметить островок, облюбованный мотыльком, этот контакт занавеса, на который так легко нажать, если, преодолев трепещущий в сердце страх, принять безумное решение и перейти свою плотину. Крис вдруг все понял, и в глазах его засветилось что-то, чего Роберт не смог отгадать, — не то благодарность, не то благословение. У него уже не было времени, чтобы поразмыслить над этим.

«Полковник» поднялся с кресла, и Роберт тотчас же направился к нему. Он должен был идти быстро, так, чтобы ни один из бандитов не двинулся ему навстречу и не пересек тот рубеж, где опускается занавес. Он не видел их лиц, не видел темных пятен направленных на него стволов — он видел только цветные узоры на крылышках мотылька. Он должен был что-то говорить, и он повторял, как автомат:

— Господа... господин полковник... через подвал есть выход на улицу, вот здесь...

Он вытянул руку в сторону кнопки, на которой сидел мотылек. «Я не успею тебя прогнать, братишка, — подумал Роберт, — мы умрем вместе, но ты даже не почувствуешь этого». Он опустил большой палец на мотылька и нажал на его слабое тельце с такой силой, что липкая слизь брызнула во все стороны. Тонна стекла в стальной раме за его спиной с грохотом съехала к полу, отгораживая зал ожидания от сейфового зала.

Роберт оперся о стену и смотрел прямо перед собой, безразличный к остолбенению бандитов и ко всему, что касалось его самого. Он видел сослуживцев по ту сторону завесы, видел, как они опускаются на пол, тяжело дыша. Женщина с ребенком на руках, распахнув дверь, кинулась через площадь.

Крис подошел к пластиковому занавесу, разрисованному вплавленной в него проволокой, прижался лицом и ладонями к его гладкой поверхности и смотрел ему прямо в глаза. По движению его губ Роберт понял: Крис что-то говорит, но не мог расслышать его слов сквозь преграду в оглушительном грохоте автомата — это один из бандитов опорожнял магазин, пробуя разбить занавес. Бессильные пули только царапали пластик, высекая из него десятки матовых звездочек...

«Полковник» уже понял, что это конец. Он медленно снял маску, открывая умное холеное лицо поставил пистолет на боевой взвод и навел его на человека, который заперся с ним в одной могиле, отняв у него тем самым двадцать, а может, и все тридцать лет жизни.

Роберту не хотелось смотреть в его глаза, горящие ненавистью и наполняющиеся страхом. Его самого страх уже покинул в тот момент, когда он вернул ребенка матери, теперь он ощущал лишь усталость и удовлетворение, что ему это удалось. Он отнял у «полковника» право распоряжаться их жизнью, и весь свой прежний страх он швырнул тому в глаза. Однако Роберту не хотелось в них смотреть, чтобы бандит не подумал, будто он молит о пощаде. Он медленно опустил голову и заметил на своем большом пальце прилипшее радужное крылышко.

Перевел с польского Николай Пащенко

О человеке, который шел к радуге

img_txt к="" который="" о="о" радуге="" человеке="человеке" шел=""

Как ни странно, но с русским путешественником Василием Яковлевичем Ерошенко нас познакомил великий китайский писатель Лу Синь. Собственно, в 1922 году, когда Лу Синь написал «Утиную комедию», это знакомство еще не состоялось. Кто же из русских читателей мог поверить, что герой новеллы — реальное лицо? Ведь сам Лу Синь не раз уверял, что созданные им образы всегда собирательные.

«Слепой русский поэт Ерошенко, не так давно приехавший в Пекин со своей шестиструнной гитарой, часто жаловался мне:

— Тишина, тишина, как в пустыне.

Пожалуй, это верно, но я как старый житель Пекина этого не замечал... Иногда мне казалось, что в Пекине даже шумно. Может быть, то, что для меня было шумом, для него было тишиной...

Однажды ночью, как раз когда кончилась зима и начиналось лето, у меня случайно оказалось свободное время, и я зашел к Ерошенко. Он жил в семье Чжун Ми. В такой поздний час вся семья спала, в доме было тихо. Ерошенко лежал в постели, нахмурив густые золотисто-рыжие брови. Он думал о Бирме, где когда-то путешествовал, и вспоминал бирманские летние ночи...

— В такую ночь, — сказал он, — там повсюду музыка: и в домах, и в траве, и на деревьях — везде трещат насекомые. Все эти звуки сливаются в гармонию, таинственную и чудесную... В Пекине нет даже лягушек.

Пытаясь спастись от тишины, поэт достал головастиков и начал разводить «музыкантов в пруду». Потом он купил утят. Утята съели головастиков.

...Прошло некоторое время, утята сбросили свой желтый пух, Ерошенко, тоскуя по своей родине — России, неожиданно уехал в Читу... Сейчас лето снова переходит в зиму, а от Ерошенко нет никаких вестей. Так я и не знаю, где-то он теперь... А здесь остались четыре утки, и кричат они, как в пустыне: «Я...я!»

Ранняя ночь

Солнце в небе подарило мне видимый мир со всеми его прелестями, а ночь раскрыла передо мной вселенную, бесчисленность звезд и бескрайность пространств, всеобщность и внутреннее очарование жизни. И если ясный день познакомил меня с миром людей, то ночь приобщила к таинствам природы. Конечно, она причинила мне боль, вселила в душу робость. Но только ночью я услышал, что звезды, поют, почувствовал себя частью природы...

Пройдут годы, Ерошенко расскажет друзьям: «Я видел Токио», «Мне удалось посмотреть Бомбей». Он запишет сказки в Англии, Бирме и на Чукотке, будет жить в Якутии, на Борнео и на Филиппинах, его книги издадут в Японии и Китае. Отвечая на вопрос, зачем он путешествует по свету, ответит: «Просто я неисправимый бродяга». А сам будет возвращаться к тому дню, когда все решилось: он решил объездить мир, и это желание стало двигателем его жизни.

Москва. 1909 год. Дом Солодовникова на Первой Мещанской. Маленькая комнатушка вся заставлена книгами. Василий только что закончил школу слепых, и отец приехал узнать о дальнейших планах. Собственно, у Василька выбор был невелик — либо он станет учителем, либо музыкантом.

...В лусиневской новелле упоминается рассказ Ерошенко «Трагедия цыпленка». Цыпленок мечтал путешествовать, но не умел плавать. Он прыгнул в воду и утонул. Утята загалдели:

— Не уметь плавать, не любить рыбу и все-таки прыгнуть в пруд — это ужасная глупость!

А хозяйка сказала, что утята должны играть с утятами, а цыплята с цыплятами...

— Ты как дальше жить будешь?

— Хочу путешествовать. Хочу увидеть мир...

— Постой, но ты же... слепой.

— ...узнать жизнь других народов.

— Да ты же не знаешь их языков!

Василий стоял, упрямо наклонив голову.

— Хочу увидеть мир!

Листая работы, посвященные жизни Ерошенко, наталкиваешься на устойчивые словосочетания: «незрячий путешественник», «слепой поэт». Между этими парами слов так и напрашивается союз «но», выражающий здесь удивление. Только Лу Синь, отмечая его богатое восприятие мира, тонко заметил: «Поэт был слеп, но не был глух». Тут подразумевается — сердцем (на Востоке говорят: человек большого сердца, что уже подразумевает светлый ум).