Переходы - Алекс Ландрагин Страница 21

Шанель, лучше известная как Коко, портниха из высшего общества, жившая в отеле «Ритц», была одновременно президентом Бодлеровского общества — и между ними много десятилетий не стихало свирепое соперничество. Мадлен была убеждена, что Шанель жаждет ее смерти, что аукцион по продаже рукописи Бодлера — часть зловещего замысла, а рукопись — приманка с целью заманить ее в ловушку. Когда она закончила, я был так ошарашен, что даже не мог смотреть ей в глаза. Она, видимо, почувствовала мое отчаяние.

— Так почему бы не попробовать? — спросила она.

— Что попробовать?

— Совершить переход.

Я тяжело вздохнул.

— Мне это не представляется разумным.

— Почему?

Я ни разу не оспорил ее слова — да и какой смысл? Могло же быть хуже — она, в конце концов, например, не была фашисткой. Среди моих друзей были такие, кто верил в Бога, загробную жизнь или сталинизм, — к убеждениям Мадлен вполне можно было отнестись с терпимостью.

— Ну, во-первых, вряд ли ты захочешь оказаться в этом теле. — Я указал на себя. — Я от этого явно выиграю, но в отношении тебя это несправедливо.

Раздался ее характерный долгий горловой смешок.

— Я тоже не хочу оставаться в твоем теле. Последует обратный переход.

— А это возможно?

— Разумеется. Я все устрою.

— Мне казалось, переходы бывают только в одну сторону.

— Для меня оно по большей части так и было. Но существует несколько видов перехода. Есть слепой — впоследствии ты понятия не имеешь, что произошло. Есть полный, когда переход осуществляется так, что ты каждый момент полностью осознаешь происходящее.

Она начинала меня пугать.

— Не очень мне эта мысль нравится.

— Ты боишься оказаться в женском теле? — поддразнила она.

— Я запросто сумею быть женщиной.

— Это тебе так кажется. — Она улыбнулась, слегка наклонила голову. — Ну, что скажешь?

Я уже много дней мучился этой дилеммой — до нынешнего момента гипотетической. С одной стороны, я думал, что несостоявшийся переход может вернуть ее к реальности, с другой — тревожился, что она может свихнуться окончательно, когда выяснится, что ее сложно устроенный вымысел — обманка; она может обидеться, и я больше никогда ее не увижу. Тут я вдруг понял, что больше эта шарада не может продолжаться ни минуты, и если я откажусь от приглашения, то и сам стану соучастником этого бреда. Мы лежали на кровати. Я подсунул подушку под голову, Мадлен лежала на спине. Глаза наши встретились. Я невольно передернулся при мысли, что позволил себя в это втянуть, но через несколько секунд все тело вдруг начало приятно покалывать. Это, раньше говорила мне Мадлен, — первое шевеление души, которое люди неизменно ощущают, глядя друг другу в глаза. Она считала, что латентная способность к переходам заложена в каждом, просто навык утрачен. Вот почему, утверждала она, смотреть другому человеку в глаза — такое сильное, а порой и опасное переживание: взгляды встречаются и заставляют необученные души шелохнуться. Я же, глядя ей в глаза, предпочитал считать, что тут дело просто в любви. Какие беды выпали на ее долю, гадал я, — долю, о которой я, несмотря на все ее рассказы, знаю так мало? Мне она казалась человеком, сломленным тяготами и одиночеством, из тех, которые ведут на улицах безответные разговоры, зачастую горько сетуя на кого-то, существующего только в их воображении. И вот, пока я глядел ей в глаза, ощущая по всему телу приятное покалывание, меня вдруг захлестнула безграничная нежность к этой женщине, к ее израненности. Все ее истории — прикрытие, камуфляж, фасад. А под ними — глубоко, возможно, необратимо заплутавшая душа. Печаль накрыла меня с головой, образ ее расплылся, я отвел взгляд.

— Что такое? — спросила она.

— Отвлекся. Думал про завтрашний аукцион.

Ближе к ночи Мадлен, как всегда, оделась и ушла. Прежде чем покинуть квартиру, она поцеловала меня с особой нежностью. Я подумал, что она пытается залатать невнятную брешь, возникшую между нами, но на следующее утро, проснувшись и обнаружив, что ее рядом нет, я понял, что это было на самом деле. Она прощалась. Впрочем, она оставила мне подарок. На прикроватной тумбочке лежал ее пистолет.

Нет у меня желания воспроизводить муки, которые я пережил в то утро. Достаточно сказать, что я не отправился на обычную утреннюю прогулку — терзания стерли во мне все понятия о времени. Пришлось очень спешить в особняк Друо на другом берегу реки — с собой я нес восемьсот семьдесят три франка в банкнотах и монетах, все свои сбережения; они позвякивали в карманах брюк. Я сел на метро, вместо того чтобы пойти пешком, как оно мне было предпочтительнее, поскольку на поверхности земли облав было избегать проще, чем под землей. В вагоне второго класса было почти пусто, казалось, что на дворе воскресенье, а не понедельник.

Миновав арочный угловой портал особняка Друо, я вступил в мир приглушенных звуков, пурпурных ковров и высоких потолков — он нашептывал обещания эстетических услад. Я часто бывал здесь на аукционах, всегда в качестве зрителя. Всякий раз, посещая этот элегантный базар, где торговали драгоценным и изысканным, я испытывал один и тот же привычный азарт. Десятый номер находился на верхнем этаже. В просторном зале было всего человек десять, включая аукциониста Биньона и его ассистентов — они угрюмо дожидались, когда часы на стене пробьют два и можно будет начинать. Биньон стоял на кафедре, поигрывая молотком, как судейским жезлом; на нем был добротный темный костюм; этот господин с трудом скрывал свое недовольство малочисленностью аудитории: несколько пожилых зевак, рассевшихся тут и там, группками или поодиночке.

Я-то рассчитывал прийти пораньше. Существовала традиция выставлять заявленные в каталоге предметы для осмотра до начала торгов. Меня интересовал только один лот, но поскольку мне не хотелось привлекать к этому внимания, я сделал вид, что рассматриваю еще и другие. Я пролистал первое издание Малларме, подержал, не вглядываясь, некоторые из литографий Домье и только потом добрался до того, что меня действительно интересовало: старую записную книжку в переплете из красной кожи, которая лежала раскрытой на подушке из синего бархата: «Воспитание чудовища», Ш. Бодлер.

Чтобы взять ее, пришлось надеть белые хлопковые перчатки. Рукопись была переплетена в шагреневую кожу с тиснением сусальным золотом по корешку и переплету. Пожелтевшие страницы внутри были исписаны узнаваемым почерком поэта. Я прочитал первые несколько строк, и сердце заколотилось от возбуждения, какое испытывают только коллекционеры, поняв, что того и гляди ухватят редкостную, ни с чем не сравнимую находку. «Пишу я эти слова и отчетливо понимаю, что не бывало еще на свете истории равной по неправдоподобию