Общая теория капитала. Самовоспроизводство людей посредством возрастающих смыслов. Часть вторая - А. Куприн Страница 21

«Частный интерес страсти неразрывно связан с обнаружением всеобщего, потому что всеобщее является результатом частных и определенных интересов и их отрицания. Частные интересы вступают в борьбу между собой, и некоторые из них оказываются совершенно несостоятельными. Не всеобщая идея противополагается чему-либо и борется с чем-либо; не она подвергается опасности; она остается недосягаемою и невредимою на заднем плане. Можно назвать хитростью разума то, что он заставляет действовать для себя страсти, причем то, что осуществляется при их посредстве, терпит ущерб и вред» (Гегель 1993, с. 84).

Чем больше культурная эволюция полагается на выбор, а не на отбор, тем больше она основывается на иррациональности человека. Индивиды, преследуя свои личные мотивы, достигают результатов, необходимых для общества. Хитрость разума действует через невидимую руку общества. Это было характерно уже для традиционного общества, в котором мотивация была основана на представлениях о славе и чести:

«Как оказывается, идея „невидимой руки“, то есть идея силы, заставляющей людей потакать своим частным страстям, но при этом тайно ведущей их к общественному благу, была сформулирована Монтескье именно в связи с жаждой славы, а не денег. Вопросы чести в монархии, как писал Монтескье, „приводят в движение все части политического организма; самим действием своим она связывает их, и каждый, думая преследовать свои личные интересы, по сути стремится к общему благу“» (Хиршман 2012, с. 35).

Альберт Хиршман в своей книге «Страсти и интересы» (1977) связал переход от традиционного к коммерческому обществу с тем, что страсти, которые лежали в основе общинного уклада и находили выражение в насилии и стремлении к чести, власти и славе, были направлены в русло рационального интереса, рационального накопления богатства как «более спокойной, но более сильной» формы мотивации. Алчность — это более рациональная страсть, чем честолюбие, поскольку она требует расчета. Зародившись в сфере государственного управления, рациональный интерес распространился на все общество. Развитие коммерческого общества привело к тому, что жажда денег овладела людьми более надежно, чем жажда славы:

«… Хотя понятие интереса в той сфере, в которой оно изначально возникло (государь или государство), заглохло, оно получило значительное развитие в области группового и индивидуального поведения внутри государства. В этой сфере смесь корысти и рациональности, являвшаяся выработанной в дискуссиях об управлении государством квинтэссенцией мотивированного интересом поведения, оказалась в особенности полезной и обнадеживающей» (Хиршман 2012, с. 68–69).

Если традиционное общество-культура — это замкнутый в себе культурно-исторический круг, основанный на общине с ее самообеспечением, то коммерческое общество — это общество-система, открытое как внутрь себя, так и вовне, и стремящееся расширяться, поглощать все новых и новых людей, распространять на них коммерческие отношения и извлекать прибыль. Капиталистическое общество-система развивается прежде всего как общество эффективности и свободы предпринимательства, а не общество справедливости и свободного труда. Коммерческая революция постепенно и во все большей мере развивается как отрицание традиции, как погоня за эффективностью любой ценой, в том числе ценой разрушения всех традиционных норм:

«… В то время, когда свободное предпринимательство проявило себя в противоестественно жестких формах, экономисты оказались наиболее щедры на похвалы ему. Частично это объяснялось тем, что они ясно видели то, что мы, люди нынешнего поколения, уже в значительной мере забыли, а именно тяжкое иго обычаев и строгих обрядов, которым пришло на смену свободное предпринимательство» (Маршалл 2007, с. 67).

В Средние века не было единого пространства смыслов. Церковь, домашняя жизнь, рыночная площадь были разными мирами. Рациональный выбор стал возможен только в рамках рыночного порядка, который свел воедино ранее несвязанные миры. Рациональный выбор появляется благодаря тому, что смыслы выражаются в стоимости, в количестве денег. Стоимость и деньги создали единое пространство, систему смыслов, которой до той поры не существовало. При расширенном самовоспроизводстве стоимость становится эквивалентом смысла как такового, производство добавленной стоимости становится синонимом создания смыслов, а стяжательство становится синонимом поиска смысла жизни.

Капиталистическое общество-система является единством двух непримиримых начал: вечно гибнущего, но при этом живого традиционного общества — и укорененной в нем капиталистической системы, передаваемых по наследству практик и индивидуальных интеллектов. Капиталистические рынки с их рациональным выбором могут существовать только благодаря бесконечному умножению контрнорм. Но контрнормы подрывают социально-культурный порядок, основанный на традиционных практиках и нормах, они разрушают общество-культуру, его преемственность и связность, разрушают общину, семью и весь процесс простого самовоспроизводства, поэтому общество противостоит рынкам, стремясь сохранить свои нормы. Однако борьба с рынками, в свою очередь, ставит под угрозу экономические основы зарождающегося общества-системы:

«… Идея саморегулирующегося рынка основывается на самой настоящей утопии. Подобный институт не мог бы просуществовать сколько-нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества; он бы физически уничтожил человека, а среду его обитания превратил в пустыню. Общество, что вполне естественно, принимало меры самозащиты, но любые подобного рода меры причиняли ущерб принципу саморегулируемости, вносили дезорганизацию в хозяйственную жизнь, подвергая таким образом опасности общество, но уже с другой стороны» (Поланьи 2014, с. 13–14).

Ускорение развития общества-культуры и переход к рациональному выбору приводят к упадку традиционной морали и религии, подрывая единство общины. Следствием становятся бесконечные религиозные войны. Проблема «общественного договора» у Гоббса, Локка и Руссо возникла из слома общих этических принципов, основанных на традициях. Крушение монополии католичества в Западной Европе в XVI–XVII веках привело к кризису доверия и возникновению теории Левиафана и общественного договора Гоббса. Государство с его законами должно было прийти на смену Богу и его заповедям, нации — на смену общинам, сила разума — на смену авторитету традиции.

Интеллект провозгласил претензию на то, чтобы управлять практикой. Иммануил Кант в работе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение» (1784) писал, что просвещение состоит в том, чтобы руководствоваться не только практиками и предрассудками, передающимися от «опекунов», но и своим личным разумом:

«… Публика может достигнуть просвещения только постепенно. Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы. Для этого просвещения требуется только свобода, и притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом» (Кант 1963–1966, т. 6, с. 28–29).

Нелокальная нация, безличное общество-система, приходившее на смену локальной родовой общине, основанной на личных связях, поражало воображение современников тех событий, и заставляло их искать новые психологические основы для общения. Просвещение ставило разум, разумные интересы и общественный договор на место страстей, религии и морали, чтобы восстановить доверие между людьми,