На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева Страница 21

– Вот, – протянул он их ей.

– Чур, мне этот, – засмеялась она, указывая на левый. – А очистить есть чем?

– Я очищу.

«Мне этот», – значит другой ему? И так легко и естественно это у неё получилось, что ему даже и не удивительно. Просто, иначе она не может. Её тело влажно блестело, а розовый свет притемнял кожу. И ела она… так, что смотреть на неё было приятно, без этой глупой жадности или смакования напоказ, когда раба дразнят недоступной едой. Нет, ему грех жаловаться, его угощали, не всегда, но достаточно часто. Но… но давали доесть, допить, а вот так, как она сделала, – никогда. От корок в кабине запахло свежестью. И так же пахли её руки, когда она потом перебирала его волосы и гладила ему брови, и от этой немудрёной ласки сжималось сердце. А ночь уже кончалась. Он чувствовал это. По шуму из-за стен, по себе самому, потому что чувство смены у спальника вернее любых часов. И наступил тот миг, когда это почувствовала и она. Они лежали, обнявшись, и в этом полусне-полуяви он ощутил, как просыпается её тело. Она мягко потянулась, высвободила руки и отбросила волосы. Он ждал, хотя ждать уже было нечего.

– Уже утро? – её дыхание щекотно коснулось его щеки.

– Да, – глухо ответил он. – Скоро утро.

Её губы коснулись его глаз, скул… Она целовала его мягко, мягче, чем ночью. Он ответил ей, но это уже не было новым началом. Она тоже чувствовала это. Он не мог, не мог разжать рук, отпустить её. И она поняла его молчаливую просьбу о помощи. Мягко высвободилась, как-то перетекла через него и встала на пол. Он лежал и смотрел, как она в розовом сумраке оглядывается, что-то отыскивает. Она уже ни о чём не спрашивала его. Зашла за ширму в дальнем углу, и он услышал шум душа. Потом вышла, на ходу заплетая косы, прошла к стеллажу с одеждой. Он встал, шагнул к ней…

– Нет, не надо, – попросила она.

Он понял. Вытащил свою одежду. Оделся. Он застёгивал рубашку, когда она повернулась к нему.

– Ну вот.

Он молчал. Он смог начать положенной фразой, а потом всё было по-другому, как не могло быть, и сейчас… он просто стоял и смотрел на неё. И вдруг она шагнула к нему и обняла, прильнула к нему. Она уткнулась лицом ему в плечо, и, растерянно обнимая её, он вдруг понял, что она плачет.

Сейчас-то чего? Зачем? Зачем всё это?! Она жалась к нему, будто пыталась спрятаться от кого-то. Но он же не защитник ей! Он же ничего не может, ничего! Она оторвалась от его плеча и подняла голову. Мокрое лицо с распухшими губами и огромными глазами в тёмных кругах… Он судорожно сглотнул. А она целовала его и плача что-то говорила, какие-то непонятные незнакомые слова и мелькало одно, что он теперь знал: «милый», – и ничего ему сейчас было не нужно, и с ужасом вдруг понял, что плачет сам. И опять она первая совладала с собой. Отодвинулась от него, щёлкнула замком сумочки и достала платочек, протянула ему. Он покачал головой и вытер лицо рукавом. Ткань показалась шершавой и неприятной после её рук. Она быстро вытерла лицо, пригладила волосы и улыбнулась ему.

– Я в порядке, а ты?

Он кивнул и попытался улыбнуться. Она потянулась к двери. Открыть должен он, но он стоял, и не было сил двинуться с места. Дверь открылась, и в её белом прямоугольнике возник силуэт надзирателя, он даже не сразу узнал его.

– Доброе утро, мисс.

От надзирательского приторно сладкого голоса у него потянуло холодом по спине.

– Доброе утро, – ответила она.

– Мисс, фирма надеется услышать ваш отзыв, – Каракатица расплылся в сладчайшей улыбке. – Ваши претензии…

– У меня нет претензий, – перебила она. – Всё было очень хорошо.

Каракатица растерянно затоптался.

– Очень приятно, мисс. Фирма счастлива, слышать такую лестную оценку наших скромных усилий. Прошу, мисс, выход сюда, мисс.

Уходя, она оглянулась, и он нашёл силы улыбнуться ей. И только тогда сообразил, что ни разу за всю ночь не обратился к ней с положенным «мэм» или «миледи»…

…Кто-то осторожно трогал его. Эркин с усилием открыл глаза. Девочка. Всё та же. Что ей надо?

– Ты лежишь и плачешь. Тебе больно?

Он провёл рукой по лицу. Да, плакал. Девочка смотрит на него, округлив синие глаза. И не розовый, а серый сумрак вокруг…

– Тебе болит чего-то? – повторила девочка. – А то я подую тогда.

– Нет, – разжал он губы, – ничего не болит, – и улыбнулся.

Но улыбка не получилась: сразу острой болью дёрнуло щёку.

– Тогда поешь. Мама велела днём поесть. Я уже ела.

От приказа поесть никто никогда ещё не отказывался. Опираясь левой рукой о постель, он попробовал приподняться и сесть. Подушка оказалась достаточно большой, чтобы он мог полулежать, опираясь на неё спиной. Но до стула с едой, не тревожа больное плечо, не дотянешься.

– Мама мне всё объяснила, – заторопилась девочка. – Я сейчас тебе помогу.

Она уселась рядом на край кровати и захлопотала. Постелила ему на грудь салфетку и подала тарелку. Между двух тоненьких ломтиков хлеба совсем тонкие пластинки варёного мяса. Он взял сэндвич, откусил. Нет, что такой тоненький хорошо, а то рот больно открывать. Но управиться одной рукой и с хлебом, и с кружкой было сложно. И девочка с очень важным видом держала тарелку и кружку и подавала ему то одно, то другое. Когда он поел, составила посуду обратно на стул и, собираясь слезть, спросила.

– Ещё хочешь?

– Да, – сразу вырвалось у него.

Девочка искоса посмотрела на него и осторожно сказала.

– Есть суп. Хочешь?

Он кивнул, и она радостно отправилась за супом. Его доставка оказалась трудным и долгим делом. Сначала она очень медленно и осторожно донесла тарелку с супом до стула. Потом залезла опять к нему на постель, взяла тарелку и поставила ему на грудь. Супу при этом расплескалось немного, во всяком случае, что-то осталось. Но тарелка не кружка, через край не попьёшь.

Эркин осторожно сжал и разжал правый кулак. Вроде пальцы действуют. Попробовал согнуть руку в локте. Где-то в плече сразу заныло, но боль вполне терпимая, а желание поесть сильнее боли. Если не шевелить плечом, то можно попробовать. Придерживая тарелку, девочка с интересом следила за его манипуляциями. С каждой ложкой боль усиливалась, и последние он доедал через силу, из верности первой заповеди раба: «еду на потом