Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1980 год Страница 22

Более двухсот пятидесяти лет эмиграции остались позади.

— У нас добра много было. Да нас пугали, что не перевить. В Советах, говорят, все отымут. Кому из турков задешево отдали, кому и так, — неторопливо, нараспев рассказывает Елена Харлампьевна Златова.

Она сидит на скамеечке перед своей хатой, крепкая еще старуха, сохранившая девичью выправку. Каждый день, как спадет жара, собираются здесь товарки-соседки, знающие друг друга с детства.

— Потому для музеев да выставков мало чего осталось, — явно сожалеет она. — А теперь у нас все по старому. Все-о-о по-старому.

— Что — по-старому?

— Опять добра много. Хочите — хочь кипятильник возьмите, хочь стиральную машину. Еще-о-о купим.

Последние слова относятся к моим спутницам — научным сотрудникам Старочеркасского историко-архитектурного музея заповедника казачьего быта Татьяне Синельниковой и Лидии Жуковой Елена Харлампьевна очень удивлена, что ступки старинные они «подбирают», а стиральной машиной не интересуются — «она ж вантажнее».

Бин-Эвле, путешествие на пароходе до Туапсе , переезд сюда, в Ставропольский край, этот поселок «Кумекая долина» да, пожалуй, соседний — винсовхоза «Левокумский», где тоже живут некрасовцы, — вот и вся география, все, что видели в жизни эти старушки.

— По одним праздникам мы к ним в церьковь ездим, по другим — они к нам. Мы ведь в церьковь ходим, молимси, — Златова понижает голос, будто о чем-то секретном говорит, — за Расею молимси!

— А за кого ж нам ишо молиться, — со вздохом добавляет кто-то. — Сызмальства так приучены...

— «У нас на Донусеку не ткут, не прядут, пашенку не пашут, калачи едят», — тонким дребезжащим голоском затягивает одна из старух.

— Лида, завтра к кумовьям приедем, напоешьси, — обрывают ее соседки.

Та спешно рот рукой прикрывает:

— Петь-то нельзя" Пост ведь! Стара стала. Грех! Ой, грех!

— Она у нас всегда такая... словохотная, — как бы извиняются за нее подружки.

«Кумовья» — жители соседнего поселка. Дело здесь не в родстве: «Левокумский», «Кумекая долина» — слишком длинно и сложно.

Пост, внучата, поездки на совхозных автобусах к кумовьям — вот круг забот этих женщин. О жизни в Турции они вспоминают редко, говорят о ней неохотно.

— Мы с турками не ворожили. Там хорошо, а здесь еще лучше.

— Все нам государство поделало — и дома, и пензию.

— По глотку хорошо живем!

— Кабы годков скинуть, так чего не жить. Молодые были — ведра легкие были, ноне постарели — и они потяжельше стали.

Так лениво течет беседа под привычный деревенский аккомпанемент: где-то звякнул подойник, раз-другой брехнула собака и, конечно, шумят-трещат мотороллеры. Молодежь, пролетая мимо нас, удивленно оглядывается: и чего интересного для городских в этих старухах? О чем с ними говорить? Молодых некрасовцев не отличить от местных, коренных: они или здесь родились, или уж не помнят, как жили «во Туретчине». А хочется узнать, как решились на переезд люди, прожившие большую часть жизни на чужбине, что испытывали здесь в первое время, как пообвыкли. Потому и сидим со старушками и ведем эту неспешную беседу.

— Чего поехали? А время тако пришло — и сюда поехали.

— Круг сказал

— Это у казаков спросите. Они вырешили...

Захару Семенычу Милушкину за восемьдесят. Он явно польщен, что гости постучали к нему. Перво-наперво не без торжественности вручает «музейщикам» подарки. Потом ведет показывать дом, которым явно гордится: «Дом знатный, степенный». Потом усаживает за стол, угощает виноградом: «У нас здесь с него лучшее вино совхоз делает, саперавчик, можа, знаете?»

Постепенно дом заполняется соседями. Говорят о пустяках, шутят, но серьезный разговор назрел, его ждут. Нужно бросить зерно, из которого прорастет эта беседа.

— Бабы говорят, что там — хорошо, а здесь еще лучше...

Замолкли казаки. Первое слово должен сказать хозяин.

— Бога гневить нечего: и там жили, и здесь живем.

«Там» Захар Семеныч рыбалил. Теперь на пенсии, но ив совхозе на виноградниках потрудился.

— Только опять же скажу: не без разницы. Там я себе в дом работал, и никому вроде дела нет, какой я трудяга. А здесь — на всех и, значит, все на виду. Мы как приехали, так в работу вгрызлись. И, почитай, сразу на доску на карточках попали.

Теперь уже говорят все разом:

— Известно, кто работу любит...

— У кумовьев батюшка в совхозе работает. А служит — в свободное время, вроде по совмещению.

— Там «работу — подай», тут «работу — дай»...

— По трудам каждому...

— Как приехали, нас все здесь вопрошали: где, мол, лучше? — говорит Иван Яковлевич Никулушкин. — А было б здесь и хуже, в гостях век сидеть не будешь...

— Однако два с половиной века просидели, — замечает кто-то:

О нас, кажется, забыли.

— По завету Игнатову вернулись! — хлопает рукой по столу хозяин. — Как с царем здесь покончили, так и вернулись.

Тут уж мы удивились:

— Так с царем за сорок пять лет до того покончили!

— Слыхали. Знаем. Много тогда русских в Турцию наехало. Разно гутарили: будто царь на время уехал, вроде как отпуск взял. А нам нужно — наверняка. Чтоб совсем его не было!

И когда отговорились, умолкли, раздался вдруг голос Ивана Яковлевича Никулушкина:

— Некрасов бы вернулся, посмотрел...

— Триста лет не проживешь, — вздохнул кто-то в углу.

Никулушкин пошел проводить нас, В темноте на небе сияли громадные южные звезды.

— В этих местах почти Некрасова порешили. А какой человек был! Красавец — статный, чернобровый, взгляд — что у орла...

— Портретов его не осталось?

— Портреты нам не заповеданы были, — строго ответил Захар Семеныч.

— Откуда же известно и про взгляд, и про красоту?

— По потомству идет. Портрет в сердце носить надо.

Хотелось мне еще поговорить по душам с бывшим домовитым. Два десятка лет — не срок для изменения психологии собственника...

Познакомился я с таким человеком в первый же день, виделся с ним постоянно, но вот откровенного разговора не получалось. Только в канун отъезда, когда пришел прощаться, вышли мы на улицу, прошли на пригорок, присели на порыжевшую травку и здесь — пошло-поехало.

Старшие дети разлетелись: дочь подалась на Дон, сынишка — в Донбасс. Говорил он с обидой.

— Все разойдутся, велика Расея-матушка. Понятное дело, родителев забудут. Чего помнить? Что я им оставлю? Вона виноградники, — кивнул он, — я на них сколько поту пролил — да не мои они, детям не передашь! Дом вона — хороший дом, но как у всех, одинакий и тоже не мой — государство подало. Сыну — квартиру, дочери — хату; все — государство. За что же родителя почитать? Заместо него — государство, оно дает, его и славь. А нас с матерью, как башмаки худые, забросить можно...

— Так ведь и выучило их государство.

— Во-во, я про то и гутарю. Наше дело — сроди, а потом уж все государство поделает: и ложку в рот сунет, и в люди выведет,

— Так вы что ж, недовольны?

— Почему? Дом хоть и одинакий, а справный. И работа подходящая. Капиталу, конечно, не наживешь. Оттого и семейным уставом не ох как довольны.

— Не знали вы, что ли, насчет капитала в наших краях?

— Почему? Я поболе других знал. У меня, можа, единого, приемник в Туретчине был. Слыхивал.

— Так зачем же пошли со всеми? Выцветшие стариковские глаза уставились на меня с недоумением: — Мы ж пошли до сваво языка!

...Так и заснул я в первый вечер под звуки незнакомой песни. Утром проснулся — ни слов, ни мелодии не помню. Справлялся у певунов — не знают, о чем говорю.

— Там еще про Долгорукого.

— Эва! Про него, кровопийцу, бывалщин тыщи.

— И про круг казацкий...

— А их и подавно тьма!

Так и не услышал. Обидно было. А вдруг да новая, незаписанная?

У некрасовцев ведь таких много.

С Кумы я поехал на Дон, на Хопер, в исконно казацкие места. И тут, тоже ввечеру, тоже на исходе жаркого дня, встретился вдруг с песней, с той самой! Пели старые казаки. И пели отлично.

Как выходил же а он, князь-бояр,

Выходил же а он на высок крылец

Выносил же а он царску грамоту:

Вы послушайте, донския козачки,

Вы послушайте царску грамоту

Как стариков — казнить, вешать,

Молодых козачков все в солдаты брать.

По кругу-то ходит все Игнат-сударь,

Все Игнат-сударь, как сокол, летает,

Да на вострую шашку упирается,

Да горючей слезой заливается! —

Ты прости-ка, прости, весь и род-племин.

Да подходит он, Игнат-сударь, к князю-бояру,

Ой, да срубил ему бойку-голову,

— Откуда у вас эта песня?

— От дедов, милый.

— Только ведь неправда здесь! Бойку-голову князю-бояру Долгорукому Булавин срубил!

Напрасное дело — спорить с легендой.