Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1975 год Страница 25

Не об этом ли сказал когда-то Аполлон Майков?

И точно любопытный взор

Ко мне отвсюду устремлен,

И слышу я немой укор,

И дух мой сдавлен и смущен.

(«В лесу»)

Впрочем, такое вот «донаучное» видение было, похоже, не только у нашего поэта прошлого века. Было оно и у Шекспира, когда он описывал в «Макбете» страшное зрелище шагающего леса. Было оно и у Данте. Вспомним, как в тринадцатой песне «Ада» попадает он со своим проводником в окружение деревьев-людей.

Тогда я руку протянул невольно

К терновнику и отломил сучок;

И ствол воскликнул:

«Не ломай, мне больно!»

И конечно, это видение было у древних греков, которые верили, что душа человека может переселиться во всякое иное существо или предмет, в том числе в дерево; и у древних отшельников Индии — от них-то, кажется, учение о переселении душ и досталось грекам. И потом не в сказках ли и мифах всех земель миpa, где только произрастали леса, отпечатался этот сложный образ говорящего, шагающего, а то и бешено мчащегося за человеком дерева?

Конечно, все эти притчи, все эти небывальщины давно уже истолкованы как пример олицетворения могучих сил природы, как продукт антропоморфного мышления на самых ранних и наивных его стадиях, когда человек, говорят, только и делал, что всего-всего на свете боялся и потому всякому стволу спешил поклониться как властелину своему.

Но так ли оно было на самом деле? Ведь не боится же своего леса вся живая тварь. Не боятся его птица и рысь, медведь и обезьяна. Что до последней, то она и в городе, в вольерах зоопарка ничего и никого не боится, а, наоборот, ведет себя самоуверенно и нагло.

Почему же существо, однажды ощутившее себя в лесу человеком, вдруг всего «забоялось»? Что-то здесь не то. Страх возникает от незнания, от неопределенности. Но разве может быть «незнание» у птицы? Разве могло оно быть у «первого» человека? Птица «знает» все, что ей положено знать: что есть, где летать, на каких деревьях вить гнездо, когда и куда улететь на зиму, каких двукрылых опасаться. В ее жизни все определено раз и навсегда, она «знает» о себе в своем мире во много раз больше, чем мы когда-либо об этом узнаем.

И нельзя разве предположить, что таким же всезнающим, всеведущим был некогда человек? Что изначала он ходил по лесу вольно и весело, собеседуя со всякой тварью на ее языке, ощущая себя, как в четырех углах уютного жилища? И лишь позже в результате какого-то действия оказалось: природа — сама по себе, и человек — сам сто себе, а между ними — стена непонимания, отчужденности, взаимной подозрительности. И сколько же нужно было сил, сколько веков и тысячелетий, чтобы человек наконец-то с помощью тончайших измерительных приборов «открыл», что у злака и дерева есть свой «ум», есть своя «психика», и с ними заново можно и должно «договориться» о согласии!

Но легко сказать — договориться!

Вот стою я — кое о чем догадывающийся человек — среди насупленных, настороженных деревьев, и хочется выйти поскорей из-под их молчаливого навеса в соседний сосновый бор, в напитанный светом березняк. Бредешь не спеша, и как меняется настроение леса, так и твое тут же.

У подножий сосновых колонн, в просторе и вечном шуме, тебе и дышится под стать поднебесным кронам, и плечи невольно расправляешь, и позвоночные мышцы напрягаются струнно. Храм.

Среди берез — другое: голова идет кругом, и в шелесте их что-то бражное, хмельное, так что и на губах, кажется, блаженно-дурашливая улыбка.

Это днем, при солнце. А в сумерки зайдешь сюда, и овеет призрачным холодком, нереальным каким-то светом. Словно восходит белыми струями дым от недавно оставленных кострищ. Березы брезжат и грезят, и хочется дотронуться до каждой, чтобы удостовериться, что она тут, а не привиделась.

На наших среднероссийских пространствах матерые ельники встречаются лишь островками, так что их зачарованная глушь не успевает тебя погнастрящему оцепенить, — уже и вышел, уже и миновал Тут ты можешь лишь слегка догадываться о том сумрачном и угрюмом настроении, которое надолго овладевает человекам в настоящих еловых лесах, которыми знаменит Север.

Наши леса смешанные, и настроение в них у человека тоже смешанное, по преимуществу легкое, моцартовское, — от разнообразия и быстрой череды впечатлений, от мягкой игры тени и света.

К тому же это — в основном — обихоженные леса. Один мой знакомый, приехав погостить в нашу деревню и побродив дня три по окрестным угодьям, сказал даже:

— Ну, это у вас не столько лес, сколько парк.

Мне сделалось до того обидно, что я провел его километров за пять в урочище, которое сам для себя открыл недавно и которым по праву гордился. Это был кусок леса вдоль высокого, изрытого оврагами берега Нерли. Овраги сделали его недоступным для частной и тем более государственной порубки, а также для санитарных прочисток, и таким образом на небольшой площади всего в несколько гектаров мы имели возможность наблюдать жизнь девственного уголка природы, как бы сказочное заколдованное лесное царство.

Тут ничто не мешает деревьям расти как могут и как и сколько они хотят. Отжив положенный срок, дерево само, свободным махом, устремляется наземь, и смерть его не ложится тенью греха ни на чью душу.

Тут, без вмешательства человека, все породы на подбор, под стать друг другу: великанши березы, сосны ражие, ели ростом с Никольскую башню. Наконец, осины необыкновенной высоты и толщины, как будто соседи одолжились для них своей статью.

Это лес патриархов, суровый в меру и в меру тенистый, но не тесный для груди человеческой. Тут видишь, как деревья хоронят друг друга — своих отцов, матерей и старших братьев; как стоят они над почившими и шелестит в верхах вечная память. Может быть, в таких лесах и жил тот первый человек, который еще не боялся?

Вот упало дерево, а зайди сюда года через три-четыре и не найдешь его. Почва девственного леса стремится поскорее обиходить умершего, и сколько я видел тут таких лесных могил: темный мох наползает на ствол, обволакивает, укутывает его по всей длине, втягивает в материнскую почву. Так лес себя порождает, хоронит и отпевает, и нет в этом ни тоски, ни надлома, а только величавое достоинство.

И именно здесь, в таком вот месте, думаешь о лесных страхах по-особому. Эти страхи, думаешь ты, видимо, никогда и ни у кого не могут исчезнуть навсегда, и хорошо, пожалуй, что не могут. Потому что нам нужно, необходимо это чувство, как нужен иногда учительский окрик расшалившемуся школяру. Ведь лесной страх (как и страх пустыни, Страх моря, страх гор и страх неба) в конце концов оборачивается для нас благом: мы приучаемся видеть свое истинное место в природном космосе, приучаемся не зарываться, не заноситься, не хвастать своим всемогуществом, не грешить интеллектуальной гигантоманией. Учимся понимать, что не столько мы диктуем природе свои условия и порядки, сколько она нам их неназойливо предлагает. В этом космическом омуте пространства и времени, в этом вселенском темном лесу мы не обижены в общем-то вниманием, и не пустой случай нас сюда вытолкнул, чтобы блуждали в кустах, не слыша доброго ответа. Но и заноситься тоже нет нам особых оснований. А если все же заносимся, то на такой случай и предусмотрена реальность урезонивающего страха.

И вот идешь в тени морщинистых стволов-патриархов, дышится спокойно и благодарно, и нога невольно поднимается перешагнуть лесную могилу, укутанную меховым дерном. Тут умерло существо, которое кормило кислородом целую деревню народу, целое стадо коров, целое муравьиное государство.

Но видел я и другое кладбище деревьев, никому не пожелаю видеть такого. Потому что тут-то все когда-либо испытанные мною лесные страхи показались маленькими, несерьезными.

Это было в знойный полдень, когда, намотав на ноги километров двадцать лесных троп и беспутков, вышел я на свет большого лесного окна.

Просека? Старая вырубка?

На пространстве гектара в два лежал поваленный, но не убранный лес. Это было какое-то невообразимое месиво из стволов, сучьев, ветвей, усохшей хвои и листвы, переплетенное побегами искалеченного подлеска. В том, как свален был лес, чувствовалась какая-то воровская поспешность, хищно-циничная манера. В беспощадном свете солнца все это зрелище казалось чьей-то бредовой выдумкой, и не хотелось верить, что к такому вот может быть причастен человек. Если бы не четкие прямоугольные границы лесной раны. Если бы не засохшие следы гусениц в глине.

Кто же тут пировал, какие негодяи? И кто их спугнул, не дал увезти торопливо нахлестанных стволов? Или какие-нибудь безумцы куражились — просто так, в свое удовольствие?

В тот год как раз в печати одна за одной стали появляться статьи об охране природы, и единственное разумное объяснение, которое я могу теперь вывести из увиденного, было: значит, правда, испугались закона. Раньше обходили его втихомолку, а теперь вот испугались. И сбежали, забыв даже замести гусеничные свои следы.