Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 12 Страница 26

Нечто подобное испытывал я в тот вечер в квартире Свиридова.

Мы принесли ему свои книги, а я ещё — только что вышедшее юбилейное издание „Слова…“. Он внимательно рассматривал книгу Майи, приподнимал очки, близоруко вглядываясь в текст, спрашивал, когда написана книга и многое другое, что для него в тот момент было важным. Ведь он знакомился с нами. Позднее я понял: в общении с людьми у него не было мелочей. Всякую ложь, всякую малую, безобидную неправду в разговоре отмечал мгновенно, как бы настораживался, защищаясь суровостью и холодностью. К моему счастью, такого Свиридова я наблюдал редко, издали. С первой встречи взяли себе за правило: быть перед ним до предела искренними и открытыми. Шло это не от ума — от сердца.

Георгий Васильевич надолго разговорился с Майей, а я вел беседу с Эльзой Густавовной. Самый близкий человек, охранительница и хранительница очага, бессменный секретарь, серьезный советчик не только в житейских вопросах, но и творческих, она обладала редким талантом любить всё, что любил он, и жить только его интересами.

— Вы знаете, — говорила она мне тогда, — надо менять квартиру. Тут Георгию Васильевичу так тесно! Сами видите: в кабинете не повернуться. А у него постоянно люди: хормейстеры, дирижеры, молодые композиторы и просто друзья. Он много занимается с Нестеренко, с Леночкой Образцовой, с Архиповой…

Она так и сказала — „занимается“, словно бы с учениками учитель. Но это так и было. К каждому исполнителю своей музыки, будь то всемирно известные певцы либо столь же великие дирижеры и замечательные хоровые коллективы, предъявлял композитор неимоверно строгие требования.

— Надо менять квартиру, — повторила она. — А это так безумно сложно.

— Неужели и Свиридову сложно? — наивно спросил я.

Эльза Густавовна сокрушенно покачала головой:

— Думаю, сложнее, чем кому-либо! У него столько недоброжелателей в Союзе композиторов, столько завистников, скрытых и явных врагов, что диву даешься, откуда всё это?

Прямодушие Свиридова, поразительная честность в суждениях, непримиримость ко всему ложному в жизни и творчестве, будь то музыка, литература либо изобразительное искусство, а более всего его глубинная русскость, не просто раздражали многих и многих, но и двигали их на подлые действа. Более всего тогда (а нынче во сто крат больше!) отторгали от себя власть предержащие тех, кто пекся о русском народе, о его подлинной истории, культуре, традициях и праве быть русским. Непостижимо, но факт: вот уже многие десятилетия самым несчастным, самым обманутым народом, самым угнетенным в России остается русский народ. И это хорошо знал, говорил об этом открыто Георгий Васильевич Свиридов. Потому и жил в крохотной квартирке национальный гений, потому, беззаветно любя родную землю и природу, не имел даже самого маленького загородного дома.

Через многие чиновничьи тенета прошла Эльза Густавовна, но своего добилась: „выбила“ достойную квартиру. Но это свершилось позднее, а тогда только начинались её „хождения по мукам“.

Мою книгу смотрел Георгий Васильевич столь же внимательно и долго, как и Майину. Эта была северная трилогия „Авлакан“. Он задавал много вопросов о жизни эвенков, о их национальной культуре, не обошёл и музыку:

— Скажите, у них есть свои песни?

Песни у эвенков свои, национальные, конечно, были, но я рассказал о том, что произошло, когда спросил однажды у молоденького каюра: „Есть ли у эвенков свои песни?“. Тот определенно ответил: „Онака, есть!“ — „Споёшь?“ — „Онака, спою!“. И когда помчались по белому простору Нижней Тунгуски олени, каюр мой возопил: „Забота у нас простая, забота у нас такая: была бы страна родная! И нету других забот!“.

Все смеялись от души, но Георгий Васильевич особо: смех его был заразительным, так смеются только дети. Был он большой охотник до шутки, до меткого слова. Зажигался мгновенно, смеялся подолгу, но мог и мгновенно погасить смех.

Посмеявшись вволю, взял в руки подарочный том „Слова…“, сказал восхищенно:

— Как красиво издана! У меня этой книги нет. — Стал бережно листать страницы. — Какие изумительные фотографии, какой цвет! Благодарю, благодарю! От души!

Я сказал, что в этом издании есть и моя статья.

— Вы занимаетесь „Словом…“?

Я ответил, что долгие годы собирал словарь сохранившихся доныне в живой русской речи древних слов. А теперь с их помощью пытаюсь перевести на современный язык и восстановить подлинный текст.

— А разве он не переведён?

Я сказал, что все блистательные поэтические переводы „Слова…“, от Жуковского до современного нам Заболоцкого, по которым и судим о великом памятнике — не переводы в подлинном понимании этого слова, а всего лишь, в большей степени, талантливые переложения. А вот точных подстрочных переводов до сих пор нет. Такое высказывание удивило Георгия Васильевича и весьма заинтересовало. Не могу утверждать, но мне показалось тогда, что композитор не был знаком с первым изданием „Слова…“, осуществленным Мусиным-Пушкиным в 1800 году. Если это так, в том нет ничего удивительного: первая реконструкция поэмы довольно редко издавалась массовым тиражом и обязательно с поэтическими переложениями. Попытки сделать точный подстрочный перевод чаще всего были неудобочитаемыми либо неизменно повторяли ошибки первых издателей.

Георгий Васильевич очень внимательно слушал, не перебивая, а тут спросил:

— А что, такие ошибки были?

— Да!

— И много их?

Я ответил, что мне удалось обнаружить несколько безусловных, восстанавливая текст по-новому.

— А не могли бы что-нибудь прочитать из того, что, по-вашему, ошибочно?

Я мог.

— Послушайте, что до сих пор присутствует в каждом новом подстрочном переводе: „Бориса же Вячеславича слава на суд приведе и на канину зелену паполому постла за обиду Олгову, храбра и млада князя…“.

— Постойте, постойте! — прервал меня Свиридов громким и даже раздраженным восклицанием. — Какая „конина“?! Зачем она тут?!

Я был на высоте радости: чуткое ухо его ухватило безошибочно главное! Совершенный слух воспротивился не столько нелепому слову, но нарушению гармонии строки.

— Покажите мне эту строку тут, — попросил и протянул книгу.

Я открыл нужную страницу, где черным по белому было напечатано то, что я только что прочёл наизусть.

— Нелепица какая-то, — сердито пробурчал и спросил: — Ну и как же вы с этим справились?

Я прочел свой перевод: „Бориса же Вячеславича слава на суд приведе и на кан — ину, зелену паполому постла, за обиду Олгову, храбра и млада князя“.

Читал я волнуясь, несколько торопясь, но он чутко уловил происшедшее со строкою:

— Юрий Николаевич, дорогой, — тогда впервые использовал он этот эпитет к моему имени, — прочтите ещё раз не торопясь, полным голосом.

Я прочёл уже спокойно, чуть растягивая слова. И услышал тихое, чуть с хрипотцою, самое-самое, чего и не чаял услышать:

— Вот она и музыка!.. Ах, как хорошо, Юрий Николаевич! Достойно, очень достойно! — Это любимое им слово употреблял нечасто, но всегда, чтобы выразить самое высокое одобрение. — Вы молодец!

— Не я. Автор!

Он тут же отреагировал:

— Ложная скромность человека не украшает, но в конце концов губит! Ах, как это интересно!..

Эльза Густавовна с Майей слушали, не вступая в нашу беседу. В то время о „Слове…“ я мог говорить без умолку часами. Но надо и честь знать, не ради же моих изысканий пригласил нас к себе Свиридов?! Однако Георгий Васильевич продолжил:

— Юрий Николаевич, а не могли бы ещё что-нибудь прочитать?

Майя подсказала:

— Прочти „белку“!..

Я был готов к чтению, но хотелось и объяснить кое-что по поводу этой строки.

Майя решительно воспротивилась:

— Не надо, читай.

Георгий Васильевич согласился:

— Сначала прочтите, а потом объясните.

Я прочитал строку, как она была воспроизведена первыми издателями. Музыкальный ритм её не вызвал у композитора возражений. Но с содержанием было не все в порядке: предлагая строку для чтения, первые издатели сделали такой перевод: „Князья между собой враждовали, а нечестивые, рыская по земле русской, брали дань по белке со двора“.

— Нет, нет, это не то! — замахал руками Георгий Васильевич, — это не перевод!

Я тут же согласился:

— Я вам прочту принятый за эталон перевод академика Лихачёва: „А князи сами на себя крамолу ковали, а поганые, с победами нарыскивая на Русскую землю, сами брали дань по белке от двора“.

Как от назойливой мухи, замахал ладонью:

— Это ещё хуже! Это не по-русски: „нарыскивая на“. Зачем „белка“? Там „конина“, тут „белка“! Кошмар какой-то!.. — „Кошмар“ тоже было его любимым словом. — Теперь объясните, что тут такое? — попросил с почти детским интересом.