Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №05 за 1975 год Страница 27

Мы подняли головы. Небо было так прозрачно, что взгляд проваливался в синеву и даже сердце сжималось щемящим чувствам падения. Только одна крошечная точка была в небе. На огромной высоте, одинокий и недоступный, парил беркут. И конечно, все мы подумали: может, это тот самый беркут Турумбека?

...Ашербай приехал поздно. Багровый закат, наискось перечеркнутый синими облачными стрелами, уже догорал. Мы услышали неспешный перестук копыт и ласковый мужской голос.

— Ой, молодец, Сергак, говорит, — начал переводить Деменчук. — Хорошо у тебя дело пошло. Ты мне одну лису взял и другую лису взял. Спасибо тебе. Рахмат (Рахмат — спасибо (кирг.).) . Сейчас, говорит, похвастаемся хозяйке.

— Айша! — крикнул Ашербай за юртой.

— Ну, как дела? С добычей? — спросила Айша, хотя не хуже нас слышала разговор Ашербая с орлом.

— Хорошо у него получилось, — ответил Ашербай с гордостью. — Вчера одну тюлку взял, нынче другую. Не говори теперь, что мы постарели.

Ашербай вошел в юрту, провел руками по лицу. Поздоровался с Деменчуком, поздоровался с нами. Все это было сделано неторопливо, с большим достоинством и, главное, очень доброжелательно. Не было никакого сомнения, что хозяин юрты рад приезду гостей.

Мунишкер оказался крупным красивым стариком с живыми карими глазами. Когда он присел у стола, то оказался выше нас всех. Айша, успевшая стреножить коня, принесла таз и полила ему на руки из большого белого кувшина.

Ашербай затих, словно глубоко задумался, он даже глаза закрыл. И вдруг негромко, по-прежнему не открывая глаз, то ли запел, то ли заговорил нараспев. И я сразу догадался, что это стихи. Голос Ашербая то поднимался, то спадал до шепота, повинуясь ритму. Вроде того, как растет, набегая на пологий берег, волна. Тихо, тихо — а потом вдруг поднимается гребнем, словно вырастает из самой себя, и раскатывается протяжным речитативом.

— Это «Манас», — тихо сказал Деменчук. Мы знали, что «Манас» — героический эпос народов Киргизии, поэма размером около миллиона стихотворных строк. Но как читают «Манас», нам еще не приходилось слышать.

— В горах, что сверкают под солнцем, в прекрасных лесах Бокая охотились с беркутами великие мунишкеры, но один был среди них первым — сын великого Манаса — Семетей... — пересказывал Деменчук «Семетей» одну из книг эпоса. В ней вся школа воспитания ловчих птиц. Весь опыт охотников за многие века собран и изложен в поэтической форме. Каждый большой охотник знает «Семетей» наизусть, а в старости передает это знание сигну или внуку.

В сухих травах зашелестел ветер. Вскрикнул тонким горловым писком обеспокоенный беркут. Ашербай открыл глаза, погладил огромную птицу по тугим жестким перьям. Услышав крик беркута, приподнялся на сильных лапах и грозно развел крылья сидящий рядом сокол, сверкнули боевым блеском холодные его глаза.

— Кой! Отр! (Отр — на место (кирг.).) — прикрикнул Ашербай.

Сокол потоптался, устраиваясь удобнее, и затянул глаза белесой пленкой.

— Мой беркут родился на скале, в горах Аккудук, где только камни. Леса там нет, снега тоже нет, — заговорил Ашербай, и Деменчук стал переводить.

— В горы одному ходить нельзя. Со мной был товарищ. Я привязал к поясу аркан и пошел вниз. Друг был наверху. Он спустил на один аркан, привязал другой, потом третий. Когда он привязал четвертый, я увидел гнездо... Беркут был маленький и отважный, кусал мои руки и кричал. Я спеленал его, привязал к аркану, и друг поднял его наверх.

Три дня беркут не пил воды, не брал мяса, кричал, звал свою мать. На четвертую ночь взял мясо. Так он решил жить со мной.

Когда у него подросли крылья, я убил лису. Сделал чучело. На чучело стал класть мясо. Он прыгал и клевал. Я отнес чучело дальше, он подбегал и снова находил там мясо. Потом я не клал мяса, он все равно хватал — и за это я давал ему есть из своих рук... Потом я привязал аркан и потянул чучело по земле. Он долго смотрел, поднялся и ударил сверху. Он кричал от радости, и я давал ему много мяса.

Мы поехали в горы. Я не звал никого. Только он и я. Если он промахнется, ему будет стыдно. Мне тоже. Но эта охота подарила нам радость. Мой беркут взял тюлку — красную лисицу. Когда возвращался — пел песню про своего орла. Я назвал его Тюлкалды — берущий лису. Это было его первое имя...

Много лет прошло, а мы все ездим в горы. Сколько лис взял Тюлкалды, не сосчитать, горного козла тоже брал, даже волка брал. Теперь люди знают моего орла по крику и лету. Никто не видел, чтоб он промахнулся. Люди дали ему второе имя — Сергак, быстролетающий.

Ветер стих. Стало слышно, как булькают, блуждая в камышах, волны.

— Дышит, — кивнул Ашербай в сторону озера. — Спать не хочет. Однако, ветер будет. Завтра.

— Здесь, у берега, что? — продолжил он после того, как Айша в который уж раз наполнила пиалы чаем. — Здесь фазан, заяц, голубь. Их сокол берет... А с беркутом надо ехать далеко. Карагаман, Карасас. Там, на сырте, места много, и он любит, когда широко... Если лиса бегает, а Сергак летает, она не уйдет. Она не бежит даже. Стоит, на него смотрит. Он падает, бьет крылом, хватает...

Утром действительно поднялся ветер. Правда, ветром его трудно было назвать. Ветер видно по тучам пыли. Это было какое-то стремительное течение ослепительно чистого воздуха.

Мы объехали западный берег и у Рыбачего повернули встречь ветру. Тут-то мы почувствовали его настоящую силу. Вихрь нес низко над землей крупный песок и гравий. Наш «газик», завывая, раздвигал лбом эту яростно напирающую пустоту.

— Сдирает краску, что твоя пескоструйка, — жаловался шофер. — Приедем, посмотрите. До железа сдирает, аж блестит.

— Как называется этот ветер? — спросили мы.

— Это не один ветер, — отозвался Деменчук. — Два их. Как сойдутся — получается вот этот. Станешь против него, дышать нельзя, легкие раздирает.

Иссык-Куль больше не был «осколком неба», как называли его поэты Востока. Он нес на себе тяжелые мутно-зеленые волны. Пены не было, ее срывал ветер. Волны бросались на берег, с корнем вырывая камыш. Озеро казалось выпуклым, как огромная линза. И странно было видеть, что над всем этим взбудораженным, смятым ветром миром светит чистое небо и солнце играет в снежниках Терскей-Алатау.

В середине дня мы приехали к мунишкеру Айвашу в колхоз «Кызылберлик». 72-летний охотник оказался маленьким, подвижным и очень веселым человеком. Он что-то быстро говорил Деменчуку и смеялся, вытирая слезы.

— Вот, вспоминает, как в кино снимался со своим орлом. Его Сары-беркут никак, говорит, не хотел стать артистом. Все наоборот делал. Надо лететь — сидит, надо сидеть — он крыльями машет. Оператора, говорит, сильно невзлюбил, чуть не заклевал. Говорит, как бы опять чего не вышло...

В большом, добротном доме Айваша мы пробыли сутки и услышали столько охотничьих рассказов, что хватило бы на целую книгу.

— Вот ты скажи, почему молодой не бывает мунишкером? — вопрошал Айваш и, подняв палец, внушительно объяснял. — Молодой как охотится? Побыстрей да побольше ему надо. Орел такую охоту не любит. Он красивую охоту любит. А если ты ему «давай, давай», он совсем летать не будет... Старый человек не спешит. Куда спешить, когда конец дороги видать? Старому человеку корысти не надо. Есть вон горы, Сары-беркут есть. Чего еще нужно-то?! У старого человека глаза, может, и похуже молодых глядят, зато красоту лучше видят...

За ночь ветер стих. Рано утром Айваш поднял нас.

— На сырт поедем, — сказал он по-русски. — На сырт долго ходить надо.

Мы ехали, поднимаясь все выше в горы, и солнце поднималось вместе с нами. Только в середине дня достигли мы урочища Кызыл-бош. Совсем мертвой казалась эта земля, если бы не горные голуби. Они взлетали со скал, быстрые, бесшумные, как тени.

Бесплодными были наши поиски. Но Айваш не унывал, поглядывал на нас веселыми глазами и пел песни.

— О чем он поет? — спрашивали мы.

— О том, что едем, ждем охоты, а лисы нет. Спряталась она.

Но вот песни Айваша стали заунывными, он все реже и реже оглядывался на нас, и мы, не так уж часто ездившие в седле, устали привставать на стременах и тряслись так, что сырт сливался перед глазами в бесконечную мутно-красную плоскость. Айваш снова запел высоким тенором.

— С беркутом говорит, — сказал Деменчук.

— И что же говорит?

— Всякое. Старуха моя сварила мясо, — скороговоркой переводил Деменчук, подражая Айвашу. — Позвали людей. Люди пришли и дали свое «бата» — добро. Они сказали, что ты, Сары-беркут, стал теперь ловчим орлом. Так получил ты признание людей. Пятнадцать лет ловишь ты красных лис, и я очень доволен тобой... Вот приехали двое ребят из Москвы. Хотят увидеть, какой ты охотник. Хотят снимать, как берешь ты тюлку. Смотри, не подведи меня...

Орел, спокойно сидевший на кожаной рукавице Айваша, вдруг приподнялся на жилистых лапах, наклонился вперед и распахнул огромные крылья. Клюв его приоткрылся, и стал виден острый, загнутый вверх язычок.