Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов Страница 28

завис пониже и вдруг увидел кувыркающуюся в пене невероятно аппетитную рыбу какого-то невиданно морского цвета. Обмакнув концы могучих крыльев в пену, он без промаха ухватил лакомство, и… и даже отдаленно сходной боли ему еще не приходилось испытывать. И когда его втаскивали на борт, он старался даже опережать усилия ловцов, чтобы острый крюк на прозрачной леске поменьше раздирал его плоть.

А потом он сделался любимцем круизных бездельников: они наперебой восхищались размахом его крыльев, когда он изо дня в день, что есть силы взмахивая этими самыми крыльями, тщетно разбегался по слишком короткой для этого палубе и вновь и вновь ударялся клювом в фальшборт, рискуя сломать себе шею. Зеваки сладостно сочувствовали его нескончаемым неудачам и старались утешить ушибленного свежей лососинкой и рюмочкой коньяка «Мартель». Вначале король воздушного океана гадливо отворачивался, но понемногу и он пристрастился к хорошей кухне и благородным напиткам, к мягкой постели в отведенной ему каюте второго класса, и попытки взлететь становились все реже и реже.

Но вот однажды из океанских вод поднялась исполинская стальная акула и выпустила из своего чрева трех стремительных двухметровых мальков, оставляющих за собой вскипающий пенный след. Круизный пароход тайком от пассажиров перевозил боеприпасы, и одна из торпед угодила в отсек с авиационными бомбами. Всех, кто был на палубе, страшный взрыв подбросил высоко в воздух, пассажиры, или что от них осталось, все до единого ссыпались в воду и утонули, а королевский альбатрос, оказавшийся в родной стихии, наконец-то развернул свои могучие крылья и без оглядки полетел прочь, чтобы никогда больше не прельщаться чужими объедками.

Он устремился к погружающемуся в океан рубиновому солнцу, и на этот раз солнце не уходило от него в глубину, но с каждым взмахом крыльев становилось все ярче и ослепительнее, он уже ощущал его жар, но не сворачивал в сторону, пока со всего разлету не ударился о его раскаленную поверхность и, оглушенный, не рухнул на землю.

Он оказался на территории новаторской птицефермы, где занимались производством куриного мяса и яиц по рецепту утонувшего в бороде мыслителя (его портрет висел над входом в бесконечный курятник), которому пригрезилось, что куры станут плодиться вдвое быстрее, если над бараком будут денно и нощно пылать прожектора кровавого цвета. Так что, когда альбатрос пришел в чувство, опорные перья из его крыльев были выщипаны, а сам он был помещен в огромный общий барак с курами, где обрел еще нескольких товарищей и товарок по несчастью, тоже имевших неосторожность устремиться к тюремному прожектору, приняв его за солнце.

Альбатросов хозяева фермы относительно берегли, поскольку в Европе возникла мода на блюда из альбатросины, приготовленные особым способом с изысканными специями, но дисциплина оставалась общей для всех — незаменимых для владельцев птицефермы не существовало: в конечном счете все ценились на вес. Альбатрос ты или петух — будь любезен вовремя явиться на утреннюю и вечернюю поверку, иначе кухонный секач и холодильник. А проталкивайся к общей кормушке уже сам. Если же ты для этого слишком слаб или горд, будь готов отправиться в холодильник в дни ближайшей селекции, ибо ценился не только вес, но и привес. В холодильник рано или поздно попадали все, но спешить туда никому не хотелось: умри ты сегодня, а я завтра, — эту истину усвоили все от нововылупившегося цыпленка до престарелого альбатроса. Поэтому в дни селекции все население курятника приходилось вытаскивать за хвосты из всех укромных щелей, выдирая при этом остатки разноцветных перьев, которыми поначалу гордился кое-кто из особо тщеславных петухов. Но очень скоро все были счастливы избавиться от всего разноцветного, ибо привлечь к себе внимание в большинстве случаев означало попасть под секач.

Ощипанный и отощавший альбатрос был одним из первых кандидатов в холодильник, поскольку он не умел размножаться в неволе: ему требовались длительные ухаживания, совместные полеты за уходящим солнцем, вычурные брачные танцы с фехтованием клювами и зеркальными, друг против друга, замираниями с воздетыми крыльями — в курятнике для этого не оставалось ни желания, ни возможностей. Низвергнутого короля воздуха спас ветеринар, научившийся выдавливать из него семя и впрыскивать таким же облезлым самкам: экстерьеры производителей не имели значения — цыплята у облезлых рождались все равно аппетитные.

Если, конечно, уметь их готовить.

И все-таки жизнь под кровавым искусственным солнцем неуклонно замирала: несознательные куры и утрачивали питательные свойства, и неслись все хуже и хуже; то же самое происходило и с альбатросами, да они бы все равно не могли исправить ситуацию — ценить их вкус могли немногие, а возни с ними было намного больше, чем с курами.

Новаторам приходилось закрывать лавочку. Оборудование и остатки еще хоть сколько-нибудь упитанного населения Клетки они выставили на аукцион, а доходяг вроде старого облезлого альбатроса отпустили на все четыре стороны.

Однако далеко он отойти не сумел — отошел под изоржавевшим и издырявленным сетчатым забором.

И тогда его биографию начал изучать молодой индюк с павлиньим хвостом. И полностью разоблачил легенду о его могучих крыльях и гордой душе. Он документально показал, что так называемый королевский альбатрос не мог перелететь даже через не такую уж высокую сетчатую ограду, что на поверках он наравне со всеми тянулся по стойке смирно, что он опускался до того, чтобы участвовать в свалке за место у кормушки, во время селекций забивался в щели, не думая о том, что этим подводит под секач менее шустрых товарищей по заключению…

В общем, индюк с павлиньим хвостом неопровержимо доказал, что покойный был приспособленец и подхалим, соглашавшийся дышать ворованным воздухом.

* * *

Это было бы даже возмутительно или трогательно, а для особых весельчаков еще и забавно, если бы такая история произошла с кем-то другим. А то ведь этим альбатросом был я сам. Это я птенцом, надрываясь, бежал вдоль линии прибоя, изо всех сил стараясь взмахнуть начатками неподъемных крыльев так же величественно, как мой отец, это я роскошествовал на круизном судне, это я прятался под нарами, откуда меня выволакивали за остатки хвоста, это я испустил дух под изорванной ржавой сеткой, и это меня разглядывал в свой брезгливый лорнет индюк с павлиньим хвостом. Я бы решил, что это мне приснилось, но сны не бывают такими затянутыми и последовательными. А главное — сны не могут повторяться из ночи в ночь. И так запоминаться. Ведь все это не просто стояло у меня перед глазами вроде моих лап, прижатых к пушистому брюшку, когда я парил над океаном, или кровавого прожектора, о который я треснулся со всего