Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 3-4 Страница 29

В них я увидел красоту русских людей и их глупость одновременно, согласился первый раз в жизни хоть с кем-то из наших авторов, что есть все же то самое нежное очарование и в нашей литературе, рассказанное неназойливо и как-то уж очень легко, а не как это делают обычно учителя литературы в школе, будто специально прививая ненависть к этим по большей части хрестоматиям нытья и войны, грусти и фатального безвыходного дыхания каждого дня, который сменяет предыдущий такой же в любом уголке нашей необъятной и не всегда красивой изнутри России. Точнее, так мне казалось до знакомства с этим автором-гением, умеющим читать и рассказывать, вспоминая про томик Брэдбери, и в то же время умеющего рисовать сцены деревни с парным молоком и описывать запахи сена так, что, похоже, я начинаю смотреть на свою страну по-новому и даже сильнее любить ее. Да-да, ту самую мою Родину, непонятную часто по-своему, но родную, почти всегда далекую, но все чаще похожую на любимую девчонку, которую хочется прижать к себе и стоять так, пока ноги не затекут…

Трудно найти человека такого, как ты сам, ну, или сильно похожего на тебя. Но все мы ищем такого, все… Трудно быть одному и плыть против течения, просто привыкнув грести, все равно мы зачем-то смотрим по сторонам, так всегда делают люди. Писать так же трудно, как и проводить за книгой часы, всегда трудно делать эти вещи, когда нам особенно тяжело: просто бывает не до этого. Когда дают советы богатые бездельники вроде графа Монтескье, что так нравился Толстому (скорее, от зависти последнего, разумеется), когда слышишь от таких наставления о том, что, мол, любую проблему тот решал и всем советует, просто занявшись чтением любимой книги, – все это похоже на очередную попытку казаться умным только потому, что богатые почему-то думают, что богатство это самое автоматически дает им ум, а положение – мудрость и право насаждать ее всем и вся. Нет, в книгах мы ищем того, кто понимает жизнь, хоть не всегда книга спасает и не всегда она к месту. Ивеншев может здорово скрасить досуг, дать совет и все такое, но едва дело касается насущных нужд, это выходит на первый план, согласитесь. Но, как ни странно, Ивеншев опять тут как тут…

В день написания этой статьи я лежал на кровати слишком долго. На тот момент у меня имелась куча долгов и я уже почти не находил сил справляться с тем, что делают за спиной те, кого принято называть родными людьми, когда их так не хватает сейчас. И, казалось бы, все должно было быть ровно наоборот… Но всегда, вспоминая о сыне, в самые тяжелые деньки я чувствовал облегчение, и появлялся смысл верить и делать все, чтобы однажды вздохнуть поглубже чем обычно, и, надо сказать, всегда это работало, и сейчас усиленное чувство ближайших перемен не в последнюю очередь сработало благодаря этим письмам Ивеншева еще сильнее. Ну, а мы продолжаем знакомиться с короткими посланиями Николая Алексеевича дальше. Наш герой продолжает наставлять сына, вспоминая свои былые деньки, в первом же письме сопроводив рассказы из собственного детства такой вот красивой фразой:

«Жизненных прелестей больше, намного больше, чем смертельных ужасов.»

Конечно, в жизни больше хорошего, и я ровно так же повторяю это своему сыну, не всегда веря в это сам, конечно. Но ведь все знают, что надо быть сильным вопреки всему, одно но: чтобы верить в эти слова и только тогда они обретут смысл и обрастают силой, чтобы стать таковыми на деле, нужно и правда просто сильно верить в них. Беда не приходит одна, все это знают, но это ведь ровно обратно тому, что сказал фразой, приведенной выше, Николай Ивеншев. Попробуй только спасовать перед трудностью, свалять дурака, чего-то не сделать, оставить все на самотек, как у нас говорят, – и все: жизнь мигом превратится в самые страшные ужасы, и так оно на деле и происходит обычно. Думаю, одной этой фразой можно украшать стенки офисов и домов, и вообще всех помещений, где нас так и поджидает неверие в свои силы и отчаяние, а часто и того хуже: мысли о суициде, которые у всех нас, конечно, иногда случаются.

«Милый мой!.. Сыночка, милый… Дорогой мистер «Д!»… Милый, драгоценный мой!..»

Так начинается каждое письмо к сыну, и мне кажется – это очень круто! Дальше автор пишет такие вот слова:

«Дома ты лежал в соломенного цвета фанерной кроватке. И я очень радовался тому, что ты есть. У меня просто сердце сладко сжималось от нежности. Почему русская литература воспела только материнскую любовь? А об отцовской в ней сказано скупо. Мол, мужеству отец учит, рукоделию. Неужели все? Неужели функция отцов только в этих фрикционных движениях? Глупо, совсем по Фрейду. Да, и неправда.»

А еще дальше, когда его сынишка взрослеет, Ивеншев описывает этот период так:

«Телесная любовь в этом возрасте все-таки раздирает. От нее гулко и тяжело в голове, и никуда не денешься. Просто хочется! Но как? Ведь никогда в жизни я не верил, что девушка тоже об этом думает, и ее тоже раздирает эрос (так скажем, хоть и не точно). У меня с девушками было непросто. Я их любил и боялся. Мешал мой небольшой рост. Я думал, что они никогда не посмотрят на такого пигалицу, вот

Вася Кагочкин, два метра, прыщи на лице, к этому девчонки липнут, или к саксофонистому Юрке Медведеву. Я только и мог, что завидовать. Хотелось бы мне быть ловеласом, но…»

А когда уже взрослеет сам Николай Алексеевич, точнее, когда он мысленно переносится в такой же период своего взросления, чтобы вновь почувствовать свои желания и чувства и рассказать о них сыну, он говорит вот такие слова. Только добавлю, что считаю что это один из лучших советов сыну, который может дать отец, уж я бы от такого совета не отказался точно, вот он:

«Еще человек, кроме как на влюбленности, живет на увлечении. Это его горючее. Я знал много таких людей. Когда учился в институте, знал влюбленную в зарубежку Ариадну Николаевну Голенопольскую. Она читала лекции по Стендалю. Проходим «Красное и черное» – Ариадна непременно облачалась в красное и черное, в тон лекции. А еще там же был студент-старшекурсник Володя Васильев. Я слыхом не слыхивал об Андрее Платонове, а Володя писал уже целые рефераты о нем. И читал мне, застывшему, как змея перед дудочкой. Самая гениальная платоновская фраза «В прекрасном и яростном мире». Точнее некуда. Все это было интересно. Сейчас В. Васильев работает в институте мировой литературы в Москве, большой ученый.»

Да уж, Ивеншев – это и правда кладезь мудрости и просто первоклассный отец, которого не хватало мне и которым я пытаюсь стать для своего сынишки. «Любовь и работа, работа и любовь» – помните такие слова? Кажется, это Фрейд сказал. И ведь правда, увлечение и большое чувство, только они и могут дать то самое ощущение, что все еще возможно, что ты победишь и что выживешь на этом свете вопреки всему. Любовь к сыну может сделать то же самое, и это бесспорный факт. Я это лично подтверждал на себе не раз, а моя работа только усилила это чувство: я и правда не единожды выживал и снова улыбался назло всем и всему только благодаря тому, что лицо моего сына всплывало в памяти и я не мог подвести своего шалопая.

А Николай Ивеншев только напомнил еще раз, что так оно и есть, и все это прекрасно работает именно тогда, когда всякие там стимулы и мотивации уже просто не работают. Всегда хочется найти кого-то, кто переживает такие же чувства, так просто легче поверить в себя иной раз, правда ведь?

А вот еще. Посмотрите, что приготовил в своих письмах к сыну Ивеншев-старший! Вы только прочитайте эти строки о любви, точнее даже сказать, о «русской любви» в широком смысле этого понятия. О любви русских к русским, о нерешительности и просто о настоящем чувстве, которое случается не только у подростков, а сидит в голове в виде робких мыслишек каждого из нас. И в моей, конечно, тоже сидели эти фразы не раз и не два, сидели и качались, как дрожащие зимой птицы на проводах:

«Я приходил домой. Шарик звякал цепью и во сне еще гавкал, кое-как, несерьезно. Я пробирался в свою «резиденцию», пыльный сарайчик. Ложился в тряпки и не спал. Я думал: «Вот дурак, что же я ей ничего не сказал? Мне нравится её коленка, её ладошка, голос с каким– то мягким порокатыванием. Ну и что, что она готовится в продавцы, завтра же ей все скажу, и мы поженимся. Мне хочется уткнуться носом в её чудесно пахнущие волосы и дышать, дышать».

Потом я все-таки доставал свой «Амбарный журнал» и писал в него слова, похожие на стихи. На другой вечер, я хоть и встречался со своей будущей продавщицей, но ничего ей не говорил, никаких намеков даже. Все смеялись чему-то. Профукал девушку. Она потом вышла замуж за крепко пьющего электрика. Сколько раз сдавала она его на леченье, потом опять привозила, таскала из речных кустов. Но не расходится и по сию пору с этим чудищем. Может, любит? Иногда бывает, что любят всю жизнь только прошлое, одно какое-то легкое, разрывающее сердце нежностью, мгновение. Не знаю, как у других. У русских так.»