Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1990 год Страница 29

Что оставалось делать?

Так ко мне в машину попала племянница местного таможенного чина, мадам Камара, а вместе с ней две из четырех кур, которые посылал родственникам щедрый дядюшка.

Куры тихо сидели в закрытой корзинке и за весь путь не издали ни звука, зато мадам Камара, напротив, оказалась весьма разговорчивой. Муж у нее, как и дядюшка, был таможенником, и в этом плане нам очень повезло. На севере Кот-д"Ивуара таможни есть в каждой мало-мальски уважающей себя деревне, а во многих населенных пунктах их по две на въезде и выезде. Мадам Камара стала живым пропуском. Завидев ее, нас пропускали без остановок.

В Ньякарамдугу попутчица сошла. Забрала своих кур и пожелала нам доброго пути. Всю дальнейшую дорогу мы сожалели, что никто из таможенников, их жен или родственников не направляется в столицу. В итоге туда мы прибыли глубокой ночью.

Улицы Абиджана были пустынны. Меж высоких современных зданий эхо разносило мерный шум океанского прибоя. Я вглядывался в подернутое туманной дымкой небо и не мог найти ни Большой Медведицы, ни ее младшей сестры. В куполе над городом отражались лишь неоновые рекламы абиджанских небоскребов. Нет, это было другое, непохожее на сахарское, небо. И мне не понадобятся больше звездные подсказки, которые я держал про запас в пустыне. Широкое современное шоссе поведет нас вдоль океана — к Лагосу, по самой обжитой и цивилизованной полосе Африки.

Владимир Соловьев, наш спец. корр.  Гао — Мопти — Сикасо — Абиджан

Белели хатки

«До Могилы? — переспросил меня сухой дедок в заляпанном известкой картузе и широких брюках, под самые ребра затянутых тонким ремешком.— А вот от центра свернешь в проулок, там выскочишь на песчанку и прямо, хоч и подкинет кривулей дорога, а ты все прямо — так тебе и будет Могила. А ты до кого там?»

Я смотрел озабоченно по сторонам, вроде по делу, и тянул с ответом. Наконец вырвалось: «Так... ищу». Дедок дернул картуз на глаза и пропал — шмыгнул в прохладу и бодрящие запахи хозяйственной лавки.

Хуторки и улочки села Шульговки вольно раскинулись по левому берегу Днепра километрах в шестидесяти от Днепропетровска. Одно из шульговских кладбищ, куда я держал путь, расположено на южной окраине села. Место это издавна называли Зеленой могилой или просто Могилой — так степняки обычно нарекали возвышенные места. Я проскочил низинку, устланную жесткими сухими травами, обогнул кучу сломанных, полусгнивших крестов и стал подниматься на холм.

Рядом с Зеленой могилой дедова хата — «батьковщина», в которой родился и мой отец. Неподалеку, на хуторке Перекрестном, выросла бабушка. Здесь, на Могиле, под камнями, крестами и пирамидками лежат мои шульговские предки. Что знаю я о них? И какая она, Шульговка, сегодня?

В кленовой рощице дернулась малая птаха. «Ты чей? Ты чей?» — продрался сквозь плотную листву ее голос. Высоко, нерасчетливо косо подпрыгнул кузнечик и, ударившись о крест, свалился в траву. И затихло все вокруг. В потоках медленно народившегося и сразу окрепшего летнего дня белые хатки-мазанки, казалось, возносились над степью и плыли вместе с облаками на юг...

Шульговка возникла в давние времена неподалеку от устья Орели, притока Днепра.

Места по плавневым орельским берегам были просторные, вольные, сытные. В конце XVII века московские послы так описывали эту местность: «... Вод и конских кормов, и рыб, и птиц, также зверей, которых Господь Бог благословил людям в пищу, там довольно». Посланцам московского государя, вероятно, уже встречались тут сторожевые посты запорожских казаков. Позже возле дозорных вышек стал оседать беглый люд с севера, разоренные набегами степняков землепашцы, вольные мастеровые, уставшие от скитаний по разноязычным землям странники. Нередко и сами казаки ставили здесь «зимовники» — отсиживались зимой по теплым хатам, а летом выезжали в степь «казаковать». Позже приорельские поселения стали входить в Протовчанскую паланку (область) Запорожского казачьего войска.

В «Материалах для историко-статистического описания Екатеринославской епархии», составленных преосвященником Феодосией в 1880 году, написано: «Слобода Шульговка — древнейшее запорожское займище, старожитная казацкая маетность». По рассказам стариков, село было основано где-то в первой половине XVIII века бывшим сечевым сотником Остапом Кызем. Название поселения произошло от вербы-шелюги, прямые, с красноватой корой лозы которой покрывали склоны песчаных гряд вблизи хат. По преданию, это было так. Однажды поселенцы с топорами и лопатами пробивались через «густянку» — по густым зарослям вели дорогу к Днепру. На берегу возле лодок-дубов варили юшку перевозчики. Увидели вышедших из чащобы людей и удивились: «Откуда вы такие?» Те переглянулись, и кто-то шутливо бросил: «Из шелюгов». Перевозчики подумали, что так называется неизвестное им село, и спросили: «Раз вы из Шелюгов, значит, старшина у вас Шульга?» Никто не стоял над поселенцами, никакой старшина им еще был не указ, но все же на всякий случай (ведь среди них были и беглые) кивнули на Кызя. Так бывший сотник стал Шульгой, а перевозчики отправились на правый берег с известием о новом поселении Шелюговке.

К шульговским берегам прибивало все новый люд. Он стекался сюда с полтавской стороны и Слобожанщины, с Правобережья и верховий Днепра — всех привечала и кормила плавневая «густянка» и степная целина. Село росло, ширилось, вбирая в себя хуторки, зимовники, займища. Я не знаю, откуда пришли сюда мои предки — с казацкого Великого Луга или с обжитой, раздираемой большими и малыми магнатами полтавской стороны. Как бы там ни было, в одном уверен: мой далекий предок был вольным человеком, не терпел насилия и унижений. Однажды позвала его степная дорога и привела на эти вольные земли, которых так и не коснулось крепостное право...

От Могилы шульговская дорога вьется между плетнями по тенистой улочке Фермовской, которую по-старому называют Жуковкой. Тут в белой хате под тростниковой крышей живет бабушкина сестра Татьяна Евсеевна Перетятько, или попросту баба Тетяна. Осторожно отодвигаю ворота: приподняв, волочу по земле, петель на воротах нет — к плетню они прикручены проволокой, привязаны лозинами, ремешками, веревочками. За воротами по широкому двору ровно и чисто стелется спорыш.

Баба Тетяна выныривает... не успеваю уловить, откуда она так внезапно появляется — то ли из-за хаты, то ли из-за повети, но вот уже, переваливаясь и одергивая сзади косынку, шорхает по траве тапочками мне навстречу. Вылинявший фартук мотается туда-сюда, вокруг шеи подпрыгивают новенькие стеклянные бусы, на груди болтается большой блестящий крест. На круглом припухлом лице и испуг, и радость, и удивление.

— Вовка, ты? Тю-ю, не впизнала, ей-бо, не впизнала.

После расспросов о здоровье городских родичей и традиционного вздоха: «Старость, куда ж поденешься, нехай господь милуе и заступав», начинаю доставать из рюкзака гостинцы. Баба Тетяна испуганно хлопает себя по бедрам:

— QU, матинко, та мне ж ничего не надо! Та куда ж столько! Я ж сама, поклюю раненько, як курча, и до вечера... Отдохни пока с дороги, а я с кочанами управлюсь.

Баба Тетяна падает на низенькую скамеечку рядом с деревянным корытом, высыпает из мешка на траву прошлогодние початки и азартно начинает драть зерно, используя для этого старый напильник без рукоятки. Я нахожусь в том дорожном равновесии, когда все, что вокруг, входит в меня и сразу, без усилий находит свое место — ложится ровно и покойно в будущую память. Старательно, без подтеков и разводов, побеленная хата. На торец навалены связанные сухие кукурузные стебли — для тепла. Дверь распахнута, поперек косяка, примерно на уровне пояса, вставлена палка — это означает, что хозяйки нет в доме, но она здесь, поблизости. От порога тропка полумесяцем огибает раскидистую яблоню, рядом с которой стоит глиняная печь — в ней обычно готовится варево цыплятам и сушатся сливы на зиму. Дальше, слева от тропинки, которая прямо бежит по зеленому двору,— обнесенная плетнем поветь и хатка для птицы, справа — клуня. Все постройки глиняные, покрыты тростником — лет им по семьдесят, не меньше.

Переступая через тыквенные плети с огромными, как блюда, листьями, бездельно кружу по двору. Подбираю яблоко и возвращаюсь к бабе Тетяне, которая продолжает обрабатывать початки — корыто уже наполовину заполнено желто-белым зерном. Ложусь спиной на теплый спорыш, пряча голову в тень от возка. «Др-тр, др-тр»,— раздается над самым ухом. Я смотрю на белую хату, застывшую посреди августовского зелено-желтого кипенья, и рассказы о прошлой жизни, слышанные от деда и бабушки, от их шульговских земляков, которые тоже живут в городе и время от времени проведывают стариков,— всплывают в памяти. Баба Тетяна уточняет подробности, по-своему окрашивает некоторые события.