Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1977 год Страница 29

Но у нас все-таки другая история наметилась: отношение крестьянского мира (а шире — отношение всего народа) к своей земле. Ведь ясное дело, что вавилоны не народ строит (хотя всегда и везде они его руками строятся), что он, народ, никогда по своей воле не станет корежить родимую землю, куражиться над ней.

Привязанность и выстраданная веками любовь трудового человека к земле, казалось бы, предмет, давно уже изученный и в народном слове сполна отраженный. Матерь-земля — родительница и кормилица — воспета в былинах и песнях, в сказаниях и притчах. Земля, взоранная и ухоженная, взлелеянная и орошенная потом, земля, щедрая к тому, кто ее без устали обихаживает и засевает, укрепляет навозцем и остужает водой, очищает от травного сора и укутывает снегом; земля, памятную частицу которой человек сберегает на чужбине; земля, на которой он любит лежать, глядя вверх, к облакам, или же вниз, рассматривая травный лес и всякую ползающую в нем тварь; наконец, земля, в которую его тихо укладывают на последний отрешенный роздых, — словом, Земля... Но не только сказания и песни помогают видеть, помнить и любить ее такой. Обживая ее и очеловечивая, народ неустанно именовал землю, награждал ее просторы названиями. Как жених влюбленно обряжает свою невесту в ласковые имена, так и народ не устает творить для своей земли новые и новые прозвания. Не только большие пространства — материки, страны, области, не только равнины бескрайние и горы поднебесные, не только города и реки, но и всякая малая землица, «куда соха, коса и топор ходят», — стоит лишь приглядеться к ней, — цветет именами, озвучена и обласкана неиссякающим словотворчеством.

Я глубоко убежден: те имена, которые мне удалось услышать и записать в Чернокулове и его окрестностях, — лишь обрывки, малый остаток некогда полнозвучной песни. Приедь я сюда лет пятнадцать назад, наверняка бы ее услышал. Но, вполне возможно, услышав, я бы не очень-то заинтересовался тогда этой песней.

Но не зря говорят: беда научит. Теперь, когда в результате производственных миграций сильно поубавилось коренное население старинных русских сел и деревень, когда многие из этих поселений и вообще исчезли или исчезают с лица земли, как бы надо поторопиться всем нам — студентам-фольклористам, учителям и ученикам сельских школ, краеведам и этнографам, да и просто горожанам, которые привыкли проводить в деревне свои отпуска. Всего уже не восстановить, но хоть что-то вспомнят старые люди, а молодые запишут.

Для всякого, кто заинтересуется «крестьянской географией», очень важно знать, что она создавалась не только из побуждений словотворческих, но всегда прочно была связана и с нуждами практическими, хозяйственными, а эти нужды за последние десятилетия нашего века также приобрели совсем новый характер и размах.

Кто, например, из людей, появившихся на свет после тридцатого года, знает и может объяснить, что такое частное межевание? А ведь межевание как форма общественного распределения земли существовало на Руси с древнейших времен, сохранялось в течение столетий, до самой коллективизации. После нее оно, правда, тоже проводилось, но теперь уже в иных, неузнаваемо укрупненных масштабах.

Каждый год или через более длительные промежутки времени крестьянская община делила между своими членами пахотные поля и луговые угодья, лес и речные ловища, земь и водь. Когда письменная грамота прочно проникла в крестьянский мир, «земное дело» стало обзаводиться специальными межевыми записями, или, как их называли, «Книгами веревными», «Верстальными книгами». Каждый личный земельный надел назывался в них жеребьем, вытью (было и еще несколько синонимов: вервь, верста, верея, веденя). Поля и пожни размеривали веревкой. Межевыми знаками или вединами служили овраги, ямы, земельные борозды, деревянные вехи, валуны, большие деревья — межные, знаменные дубы, на которых затесывались родовые клейма и грани — личные зарубки владельцев. О том, как строго соблюдались эти межевые пометы, свидетельствует специальная статья «Русской Правды»: «А кто межу переорет, либо перетес (переменит клеймо на дереве), то за обиду 12 гривен».

К счастью, в наших архивохранилищах сохранилось немало древних документов XIV—XVII веков по «земному делу» — межевых записей и актов, многие из которых были в свое время изданы. Из межевых актов и видно, насколько густо была когда-то проименована на Руси крестьянская земля. Даже на скорую руку выписанные названия дадут, надеюсь, понятие о размерах давнишнего «земляного» словотворчества. Приведу выписки по первым выпускам выходящего сейчас многотомного «Словаря русского языка XI—XVII вв.» и по нескольким томам «Актов...» древнего землепользования:

Ястребово болото... Фочкин плес... омут Пеноватик... заводь Тумбаш... Трехновская пустошь... Емшанская лука... Хочинский мыс... Соколовская старая межа, Марьина межа... Тебенково плужище (тоже род межи)... Кинельский рубеж... Головины грани, Яковля грань... Долгокругликовы вереи... Юрьевский дуб (!)... Ширяев буерак... Малиновый бор... Ушковская ораница... Круглой луг, Костюнинские луга... Филин покос, Костины покосы... Гбаловское селище... Вышня могила (!)... Кодогорский стан... Тажицкой огород, Судниковская огорода... Виловатик враг, Стрелицкий межный враг... Елфимов гай... Чепелева поляна... Погорельская верховина... Власьева сеча... Турьи горы, Взвозная гора... нива Убовщина.. Микулины новины (целина)... Федорова земля... Китаево поле, Боковская заполица... пожня Мокруня, поженка Запутьица... Старская пашня... займище Фатьянка... Юрьев путик... Княжая гать... людщик Угловатец (род пешеходной дороги)... Черная нива...

Но теперь представим себе, что это лишь выборочная горстка из многих тысяч названий! Какое было богатство вокруг человека, какая высокоразвитая, до деталей продуманная культура общения с землей! Сколько любви и внимания к безмолвной Матери-имениннице! Как будто особый закон руководил человеком: ничто вокруг тебя не должно остаться безымянным, пустым, дай имя реке и ручью, горе и холму, болотцу и овражку, камню и роднику, лугу и одинокому дереву на нем...

Но этот закон сегодня и к нам поворачивается требовательной гранью: не дай ничему забыться, не дай земле стать безымянной и бесхозной, запомни, запиши, впитай в себя благодарной памятью песню земли, созданную в творческом горниле поколений.

И не только эти малые имена ждут нашего внимания. Старый костромской крестьянин Алексей Мелеевич рассказывал мне о соседнем селе Бородине (может быть, названо в честь можайского, навсегда вошедшего в историю?). Но костромскому Бородину не повезло. Когда-то было в нем больше ста дворов, теперь осталась одна изба, и в ней доживает свой век дед-бобыль. Наверное, это село еще по привычке значится на местных картах. А через несколько лет его за ненадобностью исключат из карт, если уже не исключили. Исчезнет в безвестье маленькая страничка истории (а как знать — на сто-то дворов, — какой еще интересной, поучительной, даже бесценной?).

Да-да, скажут, ничто не вечно на земле, жизнь идет дальше, старому умирать, новому жить. (Как будто все старое плохо, а все новое — благо? Или как будто именно нам дано определять, что вечно, а что не вечно? Да и знаем ли мы по-настоящему, что это такое — вечно?)

И вот после разговора с Алексеем Мелеевичем я невольно вспомнил о... Берсеньках. В деревушке с этим именем (она находилась на дороге между Чернокуловом и станцией Беклемишево) я лет восемь назад еще застал один жилой дом. На следующий год он уже был пуст. А еще через год и от сруба ничего не осталось — увезли куда-нибудь на дрова, а печь на кирпич разобрали. Теперь, когда я прохожу мимо, о старом сельбище напоминает лишь копаный пруд, несколько берез и ветел, стоящих вдоль бывшей улицы, да остаток задичавшего яблоневого садка. По пути на станцию, если не подгоняет время, я устраиваю под яблонями короткий роздых. Отсюда уже слышны свистки поездов — до Беклемишева всего два километра полем и лесом.

Как часто в нашем сознании в течение многих лет живут, не соприкасаясь, сведения, которым сразу же, от начала, надо бы быть в одном узелке! Сколько уже лет сосуществовали в моей памяти Беклемишевская башня Московского Кремля, заросшие лебедой Берсеньки и маленькая лесная станция Беклемишево? И откуда я мог предположить, что между этими тремя названиями существует некая давняя связь? Но вот подвернулась под руку книга — исследование по истории Московской Руси XVI века, и все скрепилось в прочный узелок. Оказывается, на территории Кремля, возле Беклемишевской башни, стояло когда-то подворье Никиты Беклемишева, видного дипломата и военачальника времен Ивана III. А в Юрьевском уезде (тут вот, под моими ногами!) находились земли, принадлежавшие Никите, а затем и сыну его Берсеню Беклемишеву. Берсень по смерти родителя передал их митрополичьему двору. Из какого, однако, далека тянется ниточка к названию железнодорожной станции (наверняка досталось ей в наследство от бывшей здесь или поблизости одноименной деревни) и к исчезнувшим теперь Берсенькам, которые когда-то отец Беклемишев назвал в честь Беклемишева-сына.