Журнал «Наш cовременник» - Наш Современник, 2002 № 03 Страница 3

Не усвоил главного театральный художник от Ильи Сергеевича — эстетического чувства меры.

Собирателем «старины» был и Владимир Солоухин. Изобилие икон, антиквариата, диковинных вещей и прочего — это и было средой, питавшей его русский дух. Среда эта была для него, как шуба для боярина, без нее не было бы и самого боярина. Был Владимир Алексеевич человеком колоритным и прозаиком, вернее, эссеистом талантливым, можно было даже любоваться его важностью, барством: вот какими можем быть мы, русские! Но что-то и смущало в нем. Как-то спросил я его, как может он, считающий себя православным, славословить в своей статье кощунника Вознесенского, ведь грех цитировать, что он пишет о Христе, о Богоматери в своей поэме «Авось». «Ну, нельзя так упрощать, поэт всегда шире своих деклараций», — назидательно отвечал мне Солоухин. Позднее я написал статью «Природа и синтетика» (опубликована в ежегоднике «Мастерская», М., 1976), где я хотел показать то общее, что связывает обоих (рационалистичность стиха, ерническое отношение к тайне смерти и прочее). Мне показалось, что Солоухин нисколько не обиделся на мое сравнение его текста с белибердой Вознесенского.

Насколько, мягко говоря, близорукими могли быть «русские патриоты», показала так называемая Римская встреча осенью 1990 года, в которой участвовали, с одной стороны, Астафьев, Залыгин, Крупин, Солоухин, и с другой — откровенные русофобы Бакланов, Бродский, Неизвестный, Стреляный и другие диссиденты, живущие на Западе. Но отвлекусь от этой встречи и коротко расскажу о другой, которая была буквально за месяц до этого там же, в Риме. Туда по приглашению какой-то иезуитской организации приехала группа наших писателей в составе Палиевского, Мяло, Бэлзы, Семеновой, Золотусского, Михайлова, Сахарова, Лобанова и других. Были «симпозиумы», беседы на тему: «Религия и культура». Говорили кто во что горазд. Я вспомнил слова В. Розанова о Гарибальди, который смотрится так красиво на коне, с развевающимся плащом на пути к Риму: как нелепа была бы эта фигура в России. Сопровождавший нас повсюду организатор поездки патер с физиономией древнего римлянина слушал меня с каменным спокойствием, и мне даже показалось, что ему была интересна эта картина с их национальным героем, хотя командир нашего писательского отряда Палиевский, обожатель Розанова, в перерыве сказал мне, хохотнув, что патеру обидно за Гарибальди.

На Римской встрече наши «русаки» сами полезли в объятия с матерыми русофобами под застольное оканье, хмельное побратимство («Гриша, выпьем винца!»), под словословия Солженицыну, Сахарову и прочее. И вылилось все это в «Римское обращение», подписанное «русскими патриотами» вместе с сионистствующими диссидентами, которые с нескрываемым злорадством объявили о «конце существования одной из самых величайших империй в истории человечества». Свою подпись под этим поставил и Солоухин, с перстнем Николая II на пальце и — без царя в голове.

С Альбертом Беляевым я не раз встречался в ЦК КПСС, вернее, приходил к нему по его вызову. Где-то во второй половине 60-х годов в отделе культуры ЦК coбpaлись критики, члены редколлегий всех «толстых» журналов, выходивших в Москве. Встреча происходила в кабинете Зои Тумановой, зам. заведующего отделом культуры, которая подошла к окну и обратилась к нам со словами:

«Мы всем показываем, какой отсюда открывается вид». Вид был действительно редкостной красоты: целое созвездие куполов, больших и малых, сияло под нами золотистым блеском, рождая праздничное чувство и в то же время какой-то странный контраст с учреждением, где мы находились. После этой фразы ни Зоя Туманова, ни Альберт Беляев за все время совещания не произнесли ни одного слова. Как выяснилось, собрали нас, критиков разных направлений, чтобы обсудить «состояние современной литературной критики», готовился на эту тему партийный документ (вскоре и был опубликован в печати краткий бесцветный текст «Постановления ЦК о литературно-художественной критике»). Отпуская нас, Альберт Беляев просил все сказанное каждым оратором изложить подробно на бумаге и принести ему. Когда я явился к нему со своим текстом, он быстро пробежал его и стал читать мне выговор за задержку. «Задание ЦК для члена партии — это приказ. И учтите — с вас строго спросится, если подобное повторится. Директор института мировой литературы Сучков отложил свой отпуск, чтобы в срок выполнить задание ЦК, а вы что, более занятой человек?» И выйдя вместе со мной из кабинета, шагая по-хозяйски по ковровой дорожке длинного коридора, продолжал распекать меня, пока не свернул в нужный ему коридорный отсек.

В другой раз я был у Беляева по поводу моего письма к Л. И. Брежневу. А история этого письма была такова. В журнале «Огонек» (№ 30, 1971) при тогдашнем главном редакторе А. Софронове была опубликована моя статья «Ценности народного характера». Тотчас же она вызвала злобную реакцию газеты «Комсомольская правда» (главным редактором ее был Б. Панкин, будущий министр иностранных дел России после августовского переворота 1991 года), которая напечатала 9 сентября 1971 года почти на полосу статью «Банные традиции» и «современная цивилизация». До этого я никогда не обращался с письмами в «высшую инстанцию», но мне хотелось ответить «Комсомольской правде» на ее же страницах, а без поддержки ЦК это сделать было невозможно. И вот я послал на имя Брежнева письмо с изложением сути дела. А суть эта заключалась в следующем. Один из критиков ставит в качестве образца «человечности» героя романа Э. Казакевича «Весна на Одере» майора Лубенцова, который просит генерала не посылать в разведку солдата, не подвергать опасности его жизнь на том основании, что он пишет стихи. «Выходит, что раз человек пишет стихи (признак „интеллектуала“), то цена его жизни не идет в сравнение с жизнью „простого“ солдата, — писал я в своем письме. — Думаю, что эта проповедь опасна: люди, уклоняющиеся от выполнения воинского долга, могут находить в ней оправдание своей трусости и антипатриотизма. Могут считать себя „избранными“, которые при любых обстоятельствах, ссылаясь на свои реальные или мнимые дарования, должны жить, а простые „Вани“ — идти на смерть».

О сомнительности такой философии я и говорил в своей статье «Ценности народного характера», вызвавшей ненависть со стороны «Комсомольской правды», обвинившей меня во «внесоциальной внеклассовой точке зрения на духовные и нравственные ценности», в политической неблагонадежности. В заключении письма я просил генсека разрешить мне опубликовать ответ в «Комсомольской правде» или журнале «Огонек», «ибо без Вашего разрешения при атмосфере, сложившейся в литературе, напечатать свой ответ я буду не в состоянии».

К этому письму я приложил текст своего ответа «Комсомольской правде». Как это и практиковалось в ЦК, бумага была переслана в отдел культуры, куда меня и вызвал Альберт Беляев для «беседы». Ничего доброго для себя я не ждал от этой «беседы», но и не думал, что этот бывший моряк может быть таким безоружным перед прямотой доводов реальной, не затеоретизированной жизни. Прежде чем начать разговор со мной, он долгое время вел с кем-то треп по телефону, удививший меня своей «раскованностью» (ведь записывается же здесь все на пленку!), своей «соленой» лексикой («пусть идут они в…»), и, положив трубку, обратился ко мне с изменившимся лицом. Начался обычный набор цековских наставлений: статья моя — «почвенническая», народный характер слишком укоренен в патриархальном прошлом. Внесоциальность, внеклассовость… То есть все то же самое, что и в «Комсомольской правде». «Вы считаете, что партийность, социальность — в проповеди отказа от выполнения воинского долга?» — решил я не обороняться, а наступать самому. Не помню точно, что я говорил дальше, но начал именно с этого и прекрасно помню, когда на мой настойчивый вопрос, как все это мне понять, он ответил неожиданно для меня: «Я не готов к ответу». Тут же он, видимо, понял, что допустил оплошность, «дал слабака», и в угрожающем тоне закончил: «Обращаться к Генеральному секретарю имеет право каждый член партии, но я вас предупреждаю: если вы не пересмотрите свою идеологическую позицию — мы будем считать вас диссидентом!»

Потом я и другим говорил об этом удивившем меня: «Я не готов к ответу» и слышал на это: «Он так и сказал?» Да, нам-то действительно как было понять, что обвинения в «антипартийности», «внесоциальности» совершенно не касались того же журнала «Юность», публиковавшихся в нем рассказов и стихов в окружении шестиконечных звездочек, всех этих аксеновых, гладилиных, кузнецовых, евтушенок, вознесенских, окуджав, которых восхваляли разные «голоса» и «свободы», которые затем убежали на Запад, обосновались в этих русофобских «разноголосах». А мы, русские, «почвенники», кто видели в этих нигилистических вирусах величайшую опасность для государства и прямо говорили об этом, — мы не только не встречали понимание в ЦК, но нас считали там главными и, пожалуй, единственными врагами «партийности». Если же кто и не был там сознательно «пятой колонной» — был «не готов к ответу», когда жизнь стучалась во все двери, взывая к защите интересов русского народа как опоры государства. Когда жизнь диктовала свои новые цели и формы борьбы. «Не готовы к ответу» — когда нашу страну называли за океаном «империей зла» — даже и не как страну коммунистическую, «угрожающую свободному миру», а как Россию, которая по талмудистскому толкованию должна понести кару и быть уничтожена за мнимые гонения на «детей Израиля». «Не готовы к ответу» — когда так называемая «перестройка» была объявлена «революцией», предвещавшей заранее катастрофу для государства. «Не готовы к ответу» — когда высунулось мурло «демократии» с гвалтом об «американском рае».