Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №02 за 1974 год Страница 30

Потом Рубахин понял, как жестоко обидел учительницу. Она любила своих несмышленышей, как родных младших братьев, и даже больше, как мать любит своих детей. Она живет для них, и ей больно, если кто-то вдруг посмеется над ними.

Несколько раз в клубе Колька пытался объяснить Яне, что сморозил глупость, что эти ребятишки и ему симпатичны, как оно и было на самом деле, но Яна не хотела слушать.

Когда гас свет и начиналось кино, Колька садился позади учительницы и видел не экран, а ее пушистую шапочку, и сердце ныло оттого, что все так глупо вышло.

Собаки отчаянно скребли лапами по льду, но перейти на бег у них не хватало сил. Колька, отворотив лицо от ветра, шагал рядом с нартой. Со свистом летел серый раскаленный снег. Стемнело. Из бело клубившейся мглы раздался сердитый гудок парохода. Колька схватился за баранту, приналег.

Скорей, скорей достичь кромки льда, подать навагу на пароход и понестись в обратный путь.

Колька тянул нарту что было силы, и сердце его больно колотилось, гнало кровь упругими толчками. В ушах стоял звон. И чудились ему в гуле ветра частые, глухие удары бубна, сзывавшего людей на праздник зимы. Тогда, в первый день зимы, Колька, услыхав глухие, тревожащие душу звуки, прибежал в клуб.

Вдоль стены на корточках сидели коряки в расшитых бисером кухлянках, держали на коленях праздничные малахаи с красными кисточками. Русские толпились у дверей.

Милют, увидев Рубахина, потянул его поближе к сцене, чтоб тому все видать было.

Середина клуба пустовала. В левом переднем углу, перед сценой, в отдалении от всех сидела седая растрепанная женщина и колотила маленьким черным кулачком в огромный бубен. Он гудел мрачно и торжественно. Женщина, закрыв глаза, раскачивалась из стороны в сторону и резким голосом тянула какую-то ритуальную, должно быть, песнь, начиная с низких басовых нот и поднимаясь до визга. Из сеней, заставив, расступиться, протянули широкую, в ладонь, полосу золотистой нерпичьей кожи, сложенную вдвое.

Надо было порвать этот кожаный ремень. Милют появился на сцене и показал приз победителю — новенькую двустволку. Зал оживился. Первым вышел на середину приземистый длиннорукий парень. Колька видел его впервые. Наверно, приехал из тундры.

Парень сбросил на пол кухлянку, вслед за ней выцветшую голубоватую тенниску, смачно поплевал на ладони и ухватился за нерпичью кожу. Дощечка на ремне лихо закрутилась, как пропеллер от ветра. Но стоило парню ослабить усилие, и она начала раскручиваться.

Парень крякнул, пригнулся и покрепче ухватился за нерпичий ремень. Спина его заблестела от пота.

Все приподнялись, стали азартно подзадоривать силача. Но дощечка крутилась все медленней. Послышались обидные выкрики: «Нунейкин, слабак, мало каши ел...», «Пусть поищет что полегче...»

От стены отделился Коялхот. Голова его была выбрита, лишь на макушке торчал клок длинных волос. Рывком скинув кухлянку, старик поддернул штаны и похлопал неудачника по плечу. Тот, не поднимая глаз, пошел к двери. Вслед ему полетела свернутая в ком кухлянка.

Но и Коялхоту пришлось услышать нелестные слова.

— Может, попробуете? — посмеиваясь хитрыми глазами, Милют подтолкнул Кольку к середине клуба.

— Нунейкин, — ответил Колька. Куда ему, нескладному, худому, тягаться с этими налитыми силой мужиками.

Вон как зрители накалились. Несколько рыбаков побросали под ноги малахаи и кухлянки и приготовились ринуться к ремню. Однако, опередив их, вышел полуголый парень с мощным торсом и встал рядом со стариком.

— Кайнын... Кайнын... — разнеслось в клубе. Колька знал уже, что кайнын — это медведь.

В клубе стихло, когда он нагнулся, подхватил кожу, которая золотисто-пестрой змеей извивалась у него под ногами, и медленно откинулся. Дощечка пришла в движение и крутилась, крутилась, не ускоряя хода. Вот она остановилась. Ремень натянулся и дрожал от напряжения. Клуб замер, слышно было лишь тяжелое сопение Кайнына. И вдруг раздался треск. Ремень лопнул, Кайнына отбросило к стене. Однако он удержался на ногах, неторопливо взошел по ступенькам на сцену, где его поджидал Милют с призом. По толпе прошел шепоток:

— Милгыгый... Однако кароший милгыгый... Ружье...

И тут снова зарокотал бубен.

— Что сейчас будет? — спросил бригадира Колька, когда тот оказался рядом.

— Танец нерпы, — шепнул тот. Стоявшие позади зашевелились, оттеснили передних в сторону. Мимо, заснеженная, прошла Яна. Щеки ее разгорелись, глаза темно блестели. Она была в черном, плотно пригнанном по фигуре пальто с серым пушистым воротником. На голове — сдвинутая набекрень пушистая серая шапочка. Вошла не запыхавшись, словно не пурга бушевала на улице, а мирно валил снежок и припорошил ее по дороге. Обегая приветливым взглядом клуб, она кивала, и ей в ответ улыбались.

— Митчайгин... Митчайгин... Пусть Яна спляшет, — заговорили вокруг.

И Кольке стало понятно, что сказали, хотя он не знал этого слова. «Красавица, красавица», — потому что только так можно было назвать Яну.

За спинами зрителей она переоделась в кухлянку, расшитую белым и желтым бисером, вышла на середину зала и повела плечом. Посыпался звон серебряных колокольцев, вшитых в кухлянку. Так журчит, бьется хрустальный ручеек по весне. Яна повернулась — и точно вся осветилась солнцем. Мягко залопотал бубен. Задумчиво опустив голову, Яна завела руки назад и выгнулась. И Рубахин увидел нерпу, юную и грациозную. Закивали вокруг головами, приглушенно заговорили:

— Молодец, Яна... Митчайгин...

Бубен заговорил глухо и редко, и Колька услыхал гул моря. А нерпа вылезла на берег и нежилась на солнце. Яна кружилась, раскачивалась из стороны в сторону и высматривала кого-то из-под руки...

Вот нерпа нежится на солнышке, любуясь миром, и мир любуется ею. Она ждет, когда из этого мира появится существо, которое принесет ей любовь и поклонение. Она хочет любить, хочет, чтоб и ее полюбил тот, кому она подарит свою любовь. Нерпа нетерпелива, а его нет и нет.

Яна кружилась. Влажно блестели зубы в улыбке. И видно было — Яна с трудом сдерживала себя, выполняя медленные фигуры танца.

Но вот тревожно зачастил бубен. Нерпа заметалась, почуяла беду, еще не зная, откуда она идет.

Одно спасение — вода. Нерпа бросается к морю, с неуклюжей грациозностью передвигаясь на ластах по ослизлым камням. Поздно. Стрела охотника, быстрая и безжалостная, настигает ее. Ниже, ниже склоняется нерпа. Все медленнее ее танец. А на берег врывается удачливый охотник.

Гремит бубен. Охотник ликует. Нерпа — его сытая зима. Нерпа — это мясо, тепло, жир для светильника. Это упряжь собак и кожа на торбаса. Охотник весел, путь-дорога легка с добычей. Эй, море, эй, горы, глядите! Пусть все завидуют ему...

Впереди стоят девчонки в кухляночках. Они завороженно следят за Яной, повторяют ее движения и, как она, выглядывают из-под ладошек свою судьбу.

Сколько раз вспоминал этот танец Колька поздними зимними вечерами. Бригада уляжется, а он сидит у раскрытой печки, подбрасывает высушенный солнцем кедрач и, любуясь игрой золотого пламени, видит в его всплесках танцующую Яну.

Не раз Колька жалел: почему не подошел к ней в тот вечер на празднике зимы? В глазах Яны он вроде не видел отчуждения, когда она то и дело поглядывала на него, и родинка над верхней губой готова была вспорхнуть в улыбке.

А потом вдруг эта записка-прощение...

Лед ходил ходуном. Сквозь снег выкатывались тяжелые валы, широко расплескивались по ледовой закромке.

Рубахин не заметил, когда выступил из мглы пароход. Но зоркие вахтенные увидели его. С высокого борта спустились на лед трое матросов и мигом перегрузили навагу на стальную сетку — парашют, дружно крикнули: «Вира!», и поплыла вверх навага. А Колька развернул собак, которые сбились в кучу и дрожали от страха и холода на мокром льду, сел в нарту, гикнул, и помчалась упряжка: почувствовала скорый отдых и кормежку. Мелькнул сгорбленный Милют, остался позади Коялхот, и еще две упряжки пропали в снеговее. Вот и пришел долгожданный час!

Вожак вывел упряжку прямехонько на тусклое окно землянки. Пахнуло кедрачовым дымком, теплом. Собачки повалились в снег. Колька вошел в сени, взял с полки охапку сушеной рыбы — юколы, бросил упряжке. Собаки, не вставая, неторопливо принялись за еду. А Колька стащил через голову кухлянку, вытряс ее, обколотил палкой торбаса и вошел в землянку.

Пахло борщом, сваренным на Украине. Теплом пахло и духом распаренной меховой одежды, что густо навешана была над плитой: торбаса и меховые носки — чижи, кухлянки и малахаи, все вперемежку.

Он налил в алюминиевую кружку густейшего горячего чая, отворотил от ковриги ломоть и принялся торопливо есть. Не хотелось, чтоб видели, как он будет уходить, потому что, если увидят, у него может и не хватить духа уйти.