Владимир Гусев - Искатель, 1990 № 01 Страница 31

Главный психолог остановилась, едва сдерживая смех от такой убийственной логики, а затем продолжила рассказ:

— Ну и Министр, конечно, сыграл свои пять без козыря, но потом позволил по одной из двух оставшихся взяток получить Пину и Гину. Оба гостя старались сдержать возмущение, когда им пришлось отдать свои фишки Министру и мне. Но в их комментариях звучала досада:

— Жаль, что мне не дали сыграть мою игру, — сказал Гин. — У меня была очень сильная трефа, да к тому же и несколько опёров.

— У меня же в основном была мелкая карта, — добавил Пин, — но она удачно совпадала. Думаю, с твоей трефой и всей моей мелочью мы могли бы хорошо сыграть — кое-что взять на ренонсах и устроить пару ловушек с моей руки. Да, мы могли бы неплохо сыграть…

— Но, конечно, по прежним правилам, — заметил Гин.

Министр засмеялся:

— Не будем обижаться! Давайте сделаем перерыв и подкрепимся.

Главный психолог улыбнулась своим воспоминаниям и, выдержав эффектную паузу, спросила:

— Какой вывод ты можешь сделать из этого?

— Не знаю. — Шеф полиции был озадачен.

— Неужели ты не понял?.. Сразу, когда требует ситуация, найти в себе силы и смелость отменить устаревшие правила, не согласующиеся с реальностью! — Она заговорила медленнее: — И, кроме того, бросить вызов силам, не желающим таких перемен!

Шеф полиции наклонился ближе к ней:

— Понял, ты имела в виду камикадзе. Ты хотела сказать, что различные группировки могли иметь причину нанять своего камикадзе. Я начинаю догадываться, что порой возникает такая взаимосвязь событий, которая недоступна пониманию рядовых людей. Но тут — две совершенно разные группировки…

Главный психолог перебила его:

— …которые, однако, могут иметь крупные общие интересы.

Возможно, только одна из группировок, но не исключено, что обе. — Она закрыла глаза и продолжала, как бы извиняясь за спой рассказ: — Я говорю лишь о вероятности и никого не обвиняю, я даже не хочу утверждать, что такая вероятность существует, но в ней есть психологическая субстанция, о которой нам не следует забывать. Теперь твоя задача — во всем разобраться. Дело не только в этих двух группировках. Возможно, есть и другие, более близкие к окружению Министра. Может быть, даже самые близкие… ближайшие его сотрудники… его…

Шеф полиции вскочил, глаза метали ледяные стрелы:

— Замолчи! Думаешь, что говоришь? Такими омерзительными предположениями ты ведь и меня обвиняешь!..

— Потенциально, — сказала Главный психолог. — Но я не обвиняю. Сейчас ты именно сам себя обвиняешь.

— Ты обвиняешь даже нового министра…

— Потенциально, — всхлипнула Главный психолог и опустила взгляд.

— Выходит, всякого, мыслящего иначе, можно теперь…

— Потенциально… — голос ее сорвался, и она заплакала. — А также и тех, с кем связывают эти разноцветные телефоны.

Это психолог уже произнесла шепотом, сквозь слезы.

Шеф полиции подождал, пока она успокоится. Потом, задумавшись, подошел к застекленной стене и раскрыл среднее окно. Колокольный звон с оглушительной силой ворвался в комнату. Там, внизу, на улицах, остановилось движение транспорт, машины гудели, выражая таким образом скорбь в связи с невероятным несчастьем, постигшим нацию. Безмолвные люди стояли толпами, опустив головы. Главный психолог достала платочек и прижала к глазам.

— Как долго будут звонить колокола? — тихо спросила она. Как долго будут сигналить машины? Что произойдет, если мои предположения окажутся верными? Охота на людей. Расовые преследования. Необдуманные действия, вызванные ненавистью и жаждой мести. И все потому, что я всмотрелась в Глаз Кассандры и не могла удержаться, чтобы не сообщить тебе свои мысли. — Она глубоко вздохнула. — Это все, конечно, моя профессиональная дотошность. Моя убежденность, будто мне известно, что творится в человеке, в его самых потаенных уголках. Там больше зла, чем добра…

Она порывисто встала и подошла к шефу полиции, который стоял теперь спиной к окну и был похож на восковую фигуру.

Она взяла его за руку.

— Забудь все, что я говорила. Ты ведь сам сказал, что это несчастный случай. Разгильдяй шофер и пассажир Министр, имевший мое разрешение не пристегивать ремень безопасности.

Шеф полиции медленно покачал головой и устремил на нее свой холодный взгляд.

— О, нет, Кассандра, — проговорил он с расстановкой. — Ты и мне дала возможность всмотреться в твой «Глаз» и понять доселе скрытую взаимосвязь событий. Теперь мой долг, моя профессиональная дотошность, мой престиж поставлены на карту.

И если в твоем «Глазе» движение по спирали идет от периферии к центру, то я буду действовать наоборот. И, возможно, я найду твоего камикадзе. А народ тем временем пусть воздвигнет некрополь с колоннами — свой алтарь с пальмами.

«..Власть, которой он, Министр, наслаждался каждое утро как душистым мелом, намазанным на ломтик хлеба к завтраку, которая утешала слабых и подчиняла себе сильных, власть, которая его окружению, получившему от него высокие посты и пользовавшемуся его покровительством, давала возможное делать свои дела, ибо лица, составляющие это окружение, хотя сами по себе и слабые, могли пользоваться психическим и физическим силовыми полями власти для исполнения своих обязанностей и выбора средств…»

Новый министр, пробежав взглядом страницу дневника, одобрительно кивнул собственным формулировкам. Он был доволен тем, что в них допускалось предположение, что не только Министр, мог ежедневно иметь на своем столе все деликатесы власти, и выбирать, и наслаждаться, а в подходящих ситуациях приглашать и других к столу, чтобы отведать эти лакомства, но не для насыщения, а лишь для возбуждения аппетита. По правилам игры и иерархии именно его судьба, управляемая неумелым шофером или какими-то неведомыми силами, сделала наследником власти.

А как искусно Он «жонглировал» своей короной, скипетром и державой! Как виртуозно умел облачать мысли, намерения и амбиции в сверкающие одежды риторики, так удачно подобранные для той сцены, тех кулис и того освещения, каких требовала конкретная ситуация! Как превосходно умел одновременно играть роль души коллектива и самоотверженного индивидуалиста несущего добровольно взятый крест исключительно благодаря силам, которые сообщались ему от других! Роль мудрого наблюдателя, эксперта, советчика и автора принимаемых решений!

Новый министр вздохнул. Смог бы он сам когда-нибудь так менять облик? Вкладывать понятие «коллектив» в слово «мы» так чтобы в нем не только отражалась общность бремени, ответственности и энтузиазма, но чтобы оно еще и воспринималось публикой как хотя и не провозглашенное, но доверчиво принятое pluralis Majestatis, как вотум безграничного доверия, святость гения и непредвзятое указание компаса при выборе пути. Смог бы он сам когда-нибудь так иронизировать над собой, как Он, заставляя аудиторию плакать и прощать, смеяться и вставать на его сторону, или проявлять симпатии и антипатии, подчиняясь взмаху кнута укротителя?

Он внимательно изучал его речи по телевидению и пропагандистские статьи, консультировался с психологами, научился находить новые, еще не освоенные, но заманчивые понятия вместо не внушающих доверия обыденных слов, лишенных остроты и прелести новизны. Он постепенно освоил технику заполнения этих понятий желаемым смыслом, учитывая невероятную инертность в осмыслении людьми взаимосвязи явлений. Но способен ли он теперь заменить его? И найдется ли вообще, кто способен это сделать?

Несколько минут он сидел неподвижно, погрузившись в эти мысли, пока вдруг не понял, как давит на него колокольный звон, нависший траурным покровом над городом. Звон продолжался уже два часа. Он хотел было распорядиться, чтобы прекратили звонить, но не отважился — боялся, что это могло быть расценено как кощунство. Тогда он снова заглянул в дневник и вдруг вспомнил, когда и почему начал делать ежедневные заметки о событиях и о себе самом.

— Для истории, — сказал тогда Министр. — Ты не можешь ведь запечатлеть важные события в протоколах и безжизненных анналах. Тебе необходимо иметь свою точку зрения, поэтому ты обязан пережить эти события, оценить и записать. Когда записываешь, рождаются свои оценки, осмысливаются аргументы, о которых упоминалось лишь вскользь перед принятием решения.

И, возможно, ты сам участвовал в его принятии. Если решение было правильным, то все в порядке и протокол явится единственным документом, необходимым для оценки твоих действий на следствии. Но если оно было скверным, — он как сейчас увидел перед собой Министра, грозящего пальцем, — и ты его одобрил, тогда твой дневник станет тем личным документом, на который можно сослаться, чтобы впоследствии отстаивать более приемлемую позицию.