Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1975 год Страница 32

Однажды отрядам ирландских патриотов понадобились грузовики, чтобы перебросить людей и оружие к Дублину. Было решено позаимствовать транспорт у американской компании, находившейся в Корке. Администрация попыталась возражать, ссылаясь на то, что Соединенные Штаты никак не вовлечены в англо-ирландский конфликт. Тогда командир отряда ИРА что-то быстро набросал на клочке бумаги и торжественно вручил его оторопевшему директору фирмы. Тот прочитал: «ИРА объявляет войну США». Грузовики были реквизированы на вполне законном основании.

— Не случайно,—улыбнулся товарищ О"Риордан, — именно в графстве Корк есть город Макрум, возможно, единственный в своем роде на всем земном шаре. Его жители хвастаются тем, что «Макрум не породил ни одного дурака». Впрочем, подобные утверждения можно услышать и в других районах. Прежде всего в графстве Керри, которое вот уже много лет регулярно поставляет государственных и партийных деятелей, высших чиновников полиции и таможни, профсоюзных боссов и руководителей рекламных контор. Столкнувшись с изворотливым человеком, в совершенстве владеющим искусством «бларни», у нас, в Ирландии, говорят: «Должно быть, вы родом из Керри». И редко ошибаются...

У жителей Керри есть и другая отличительная черта — прямо-таки страсть к музыке (кстати, любовь к ней широко распространена по всей Ирландии). В далеком прошлом в каждом ирландском селе жили свои традиции и обычаи. Ни одно сельское празднество, будь то свадьба, рождение ребенка, строительство нового дома, уборка урожая, встреча весны или проводы старого года, не обходилось без песен и танцев. Но постепенно они были забыты, чему в немалой степени способствовала политика английских колонизаторов, запретивших их под угрозой суровой кары. И вот в небольшом городке Трейли (графство Керри) группа энтузиастов создала любительский театр «Шиамса», что в переводе с ирландского означает «развлечение». Вначале они исполняли песни и танцы, которые удалось собрать в округе. Но интерес к ансамблю был столь велик, что он начал предпринимать вылазки все дальше и дальше. Труппа исколесила всю страну, знакомясь с народным искусством и обычаями, многим дала вторую жизнь и сама вышла с местной на общенациональную сцену.

Окончание следует

Ю. Устименко

Желтый глаз

Окончание. Начало в № 2.

Когда Ноттов спускался с горы, неся в мешке за спиной одного из птенцов, было уже совсем светло. И даже сейчас перед его глазами мелькают эпизоды отчаянной схватки. Вот он резким движением набрасывает на птицу мешок. Та точно взрывается от приступа ярости, вонзает острые когти в мешок, подминает его под себя и вдруг неудержимо катится к краю бездны. Одним прыжком Ноттов бросается к птице. Но сова сильна и вовсе не собирается сдаваться. Она вонзает когти в руку охотника. От резкой боли Ноттов вскрикивает, чувствуя, как когти скребут прямо по кости. Приходится отпустить птичью лапу. Ноттов, стоя на коленях, пытается освободиться: весь лоб у него мокрый от пота, он негромко стонет от боли и, охваченный яростью, шипит: «Пусти!» Но вот сова замечает в мешковине просвет. Мощные удары крыльями — она освобождает голову. Встретившись глазами с Ноттовом, птица вздрагивает. В ее взгляде ярость сменяется испугом. Она выпускает руку Ноттова и пытается подняться, но мешок ей мешает. С большим трудом сова достигает края обрыва, но внезапно срывается и катится вниз...

Короткая летняя ночь незаметно уступила место утру, и лишь на западе висит бледная круглая луна. Высокие ели отбрасывают длинные тени на большую каменную гряду в глубине Курпосского ущелья. Под одной из них виднеется что-то светлое. Ноттов останавливается, чтобы удостовериться, не шевелится ли птица. Нет, как он ни всматривается, она неподвижна. Да, видно, маленький филин погиб...

Ноттов морщится: мертвый филин стоит немного. Жаль, что ему так не повезло, и он потерял птенца в тот момент, когда уже готов был засунуть его в мешок. Но с острыми когтями птицы шутки плохи, а особенно, когда они рвут мясо до кости. Ноттов пытается пошевелить пальцами правой руки, но от нестерпимой боли едва не начинает кричать.

Он поднимает безжизненное тело птицы и уже совсем хочет засунуть его в мешок, как замечает, что птица слабо шевелится. Значит, еще жива...

Птенец приподнимает голову, смотрит на человека широко раскрытыми глазами. В его взгляде больше нет ни ненависти, ни испуга, одно лишь глубокое изумление. Но тут же птенец снова опускает голову — он слишком слаб, чтобы оказать сопротивление.

Вскоре Ноттов направляется в обратный путь, через каждое плечо у него перекинуто по мешку. Перебираясь через валуны и поваленные деревья в глубине Курпосского ущелья, Ноттов не обращает внимания на огромную птицу, которая бесшумно летит за ним. Всякий раз, когда в каком-нибудь мешке раздается шипение, она подлетает ближе. Но стоит ей оказаться рядом с человеком, как мужество ей изменяет; она поспешно скрывается среди развесистых елей и ольшаника и замирает...

Лето в полном разгаре. Утром Бьерке охвачен тишиной и покоем. В конюшне, растянувшись на полу, валяется кошка Сири. В конюшне прохладно, а через открытую дверь тянет небольшой ветерок. Вдруг кошка резко поднимает голову и настораживается, уши ее вытягиваются вперед, поза выражает напряжение.

«Клю-ю-ют, — раздается вдруг за стеной, — клю-ю-ют».

Сири расслабляется, эти непонятные хриплые звуки в последнее время часто слышатся в Бьерке. Кошка вытягивает лапы и дышит медленно и глубоко. Но за стеной конюшни в тесной и вонючей кроличьей клетке два существа не спят, их мучает жара. Это два молодых филина с Курпоса. Вот уже три недели, как они сидят в этой клетке. Днем они дремлют, а ночью напряженно прислушиваются в ожидании ответа.

Но с каждым новым днем они все более падали духом и в конце концов начинали обычно жалобно пищать; они не могли понять, куда девалась мать, луна ведь скоро будет такой же большой и круглой, как в ту ночь, когда они видели ее в последний раз...

...Однажды теплой июльской ночью, когда филины бесконечно повторяют свои однообразные призывные крики, к их величайшему изумлению, совсем рядом раздается ответ матери. Куда девались их лень и апатия! Они зовут мать, беспрестанно повторяют свои призывные крики, от нетерпения не делают даже паузы, чтобы прислушаться к ответу. Их усилия вознаграждены: большая ширококрылая птица опускается на дерево посреди усадьбы. Мать!

Некоторое время Серое ушко полна нерешительности; ей послышалось или и впрямь где-то совсем рядом шумят птенцы? Их здесь не видно и не слышно... Но вот птенцы опять начинают кричать — они боятся, что мать их не найдет и улетит прочь. Но Серое ушко, расправив крылья, спускается с дерева и садится на траву перед клеткой. Переваливаясь с ноги на ногу, она подходит вплотную к птенцам и все время пощелкивает клювом.

Птенцы вне себя от восторга; этого момента они столько ждали!

Серое ушко манит их низким, настоятельным голосом: уху-уху-уху. Потом поворачивается и делает несколько шагов, словно давая понять, что птенцы должны следовать за ней. Но те остаются на месте и только растерянно прижимаются клювом к дверце клетки. Мать долго манит к себе птенцов. Когда все ее призывы не помогают, она взлетает на крышу клетки. Там она сидит, изучая окружающую местность. Взгляд ее на время задерживается на белом домике, потом перебегает на стену конюшни, снова возвращается к домику. Она страстно хочет помочь птенцам, но инстинкт подсказывает ей, что отсюда надо улетать, и поскорее.

Два чувства борются в ней: желание освободить птенцов и страх перед человеком. Серое ушко долго сидит около клетки, освещенная бледно-зеленым светом луны. Но когда он отступает перед первыми проблесками зари, она уже не смеет больше оставаться на крыше клетки. Мягко оттолкнувшись, она взмывает в воздух и, медленно работая крыльями, направляется к пышной ели на краю опушки. Там она прячется в густой хвое, поближе к стволу. И лишь с появлением солнца улетает назад к Курпосу, к пустому гнезду.

В конце июля — начале августа Серое ушко постоянно дежурит возле клетки, где томятся взаперти ее птенцы. Она уже давно потеряла надежду увести их с собой. Ни призывы, ни лакомая добыча — лягушки и мыши — ничто не действовало. Утешало ее лишь одно — стоит ей прилететь, и птенцы успокаиваются. Да и она, навещая их, удовлетворяет неосознанную тоску: подле них она тоже успокаивается.

Одного она понять не может — почему птенцы не берут пищу, которую она приносит? Иногда она, правда, замечала, что добыча исчезает, но не была уверена, что ее съели птицы. Как-то ночью, когда она вторично прилетела к клетке, ей показалось, что вдоль конюшни пробирается зверек с мышью в зубах. Ей очень хотелось броситься на хитрого воришку. Но что-то ее удержало, должно быть, инстинкт подсказал ей, что это существо принадлежало не лесу, а миру двуногих.