Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1978 год Страница 32

Чем больше строили кораблей, тем меньше было возможностей пригласить настоящего художника.

В то время как для военных кораблей предписывались изображения патриотические и боевые, торговый флот предпочитал сугубо цивильные мотивы, особенно дам щедрых форм. По мнению доморощенных психологов, подобные скульптуры должны были хоть как-то скрасить морякам долгие месяцы одиночества, напоминая родной дом и оставленных подруг.

Впрочем, иногда судовладелец хотел напомнить морякам другое. В историю вошел аландский судовладелец Юхан Нурдберг. Для того чтобы экипаж — от капитана до юнги — ни на минуту не забывал, кто их хозяин, он распорядился украсить нос своего судна «Звезда Таваста» собственным раскрашенным скульптурным портретом. С усами и бородой, в котелке и галстуке, в рубашке с аккуратно вырезанными пуговичками. Дело было перед первой мировой войной.

Увы, эффект оказался совершенно неожиданным и, надо прямо сказать, для г-на Нурдберга неприятным. Мало того, что матросы собственного его судна развлекались, соревнуясь, кто точнее плюнет на деревянную шляпу или метко попадет с берега гнилым помидором в резное лицо, они стали называть изображение хозяина «идолом» или «дураком». Впоследствии название перешло и на корабль.

И когда судовладелец услышал, как с берега кричат: «Эй, на «Дураке»!» — он понял, что пора свое изображение снимать.

Так вошел в историю Юхан Нурдберг, и завершилась долгая история резных изображений, устрашавших ветры и волны несколько тысяч лет.

Л. Ольгин

Уильям Фолкнер. Мистраль

Миланского бренди у нас оставалось на донышке. Фляга была стеклянная, в кожаном чехле — я пригубил и протянул флягу Дону, и он поднял ее и наклонял до тех пор, пока в узкой прорези чехла не показалась вкось полоска желтой жидкости. И тут на тропинке появился солдат в расстегнутом у ворота мундире и с велосипедом. Проходя мимо нас, солдат — молодой, с худощавым энергичным лицом — буркнул «добрый день» и покосился на флягу. Мы смотрели, как он поднялся к перевалу, сел на велосипед, поехал вниз и скрылся из глаз.

Дон сделал большой глоток и вылил остатки бренди. Пересохшая земля на миг потемнела и сразу же снова стала бурой. Дон вытряс последние капли.

— Салют, — сказал он, отдавая мне флягу. — Господи, если бы я только знал, что перед сном мне опять придется накачиваться этим пойлом.

— То-то и видно, что ты через силу пьешь, — сказал я. — Ты, может, и рад бы не пить, да приходится, через силу.

Я убрал флягу, и мы поднялись к перевалу. Дальше тропа змеилась вниз, все еще в тени. Ясный и сухой воздух был сплошь пронизан солнцем: оно не только прогревало его и освещало оно растворялось в нем, яркое, яростное; воздух даже в тени казался солнечным, и в этой солнечной тени дрожал перезвон — негромкий, но звучный — козьего колокольчика, скрытого за поворотом извилистой тропинки.

— Не могу я смотреть, как ты таскаешь эту тяжесть, — сказал Дон. — Поэтому и пью. Ты-то пить не можешь, а выбросить ни за что ведь не выбросишь.

— Выбросить? — сказал я. — Это пойло обошлось мне в десять лир. Зачем, по-твоему, я их тратил?

— А кто тебя знает, — сказал Дон. Синевато-солнечную даль долины перечеркивал темный частокол леса, рассеченный надвое лентой тропы. И где-то внизу позванивал колокольчик. Тропка поуже круто уходила вниз, ответвлялась от главной под прямым углом. — Он свернул сюда, — сказал Дон.

— Кто? — спросил я. Дон показал на чуть заметные следы шин, уходящие вниз по чуть заметной тропке.

— Понял? — сказал он.

— Видно, главная показалась ему слишком пологой, захотелось покруче, — сказал я.

— Или он хочет побыстрее добраться до дому.

— Да нет, он с разгону хочет выехать на тот перевал, а потом опять вниз, и опять сюда, и опять вниз, и на тот — пока у него инерция не кончится.

— Ну да, или пока он с голоду не помрет.

— Это точно, — сказал я. — А ты слышал, чтоб кто-нибудь помер с голоду на велосипеде?

— Вроде нет, — сказал Дон. — А ты?

— Тоже нет, — сказал я.

Мы шли вниз по главной тропе. За поворотом мы увидели козий колокольчик. Но висел он на шее у мула, и мул, навьюченный двумя мешками, спокойно щипал траву и, отрывая ее, слегка вздергивал голову немного вбок и вверх, и колокольчик позванивал, и возле тропы стояла каменная часовня, а рядом с ней сидели мужчина в вельветовых брюках и женщина в наброшенной на шею яркой шали, и у ее ног стояла закрытая тряпицей корзина. Мы продолжали спускаться, и женщина с мужчиной смотрели на нас.

— Добрый день, синьор, — сказал Дон. — Далеко нам еще?

— Добрый день, — сказала женщина.

Мужчина молча смотрел на нас. У него были вылинявшие блекло-голубые глаза, как будто их долго вымачивали в воде. Женщина прикоснулась к его руке, потом чуть подняла свою, и ее пальцы вспорхнули на миг в стремительном танце. Тогда он проговорил — высоким, резким, напоминающим стрекот цикады голосом: «Добрый день, синьоры».

— Он глухой, — сказала женщина. — Нет, тут недалеко: вон оттуда вы уже крыши увидите.

— Спасибо, — сказал Дон. — А то мы здорово устали. Вы не разрешите нам здесь немного передохнуть?

— Отдыхайте, синьоры, — сказала женщина.

Мы сняли вещевые мешки и сели. Косые солнечные лучи резко высвечивали часовню и спокойную, немного стертую, немного выветрившуюся статую в нише да два букетика увядших астр у ее подножия. Пальцы женщины снова вспорхнули в проворном танце. Другая ее рука — узловатая, загрубевшая — покоилась на тряпице, прикрывавшей корзину. Неподвижная, застывшая, она казалась упокоенной навеки, мертвой. А рука со вспархивающими пальцами казалась слишком проворной и неестественно ловкой — как у фокусника.

Мужчина все смотрел на нас.

— Вы, я вижу, пешком идете,— сказал он ломким, но однотонным голосом.

— Si, — сказали мы.

Дон вынул сигареты. Мужчина, отказываясь, слегка покачал выставленной вперед рукой. Но Дон не убирал пачку. Тогда мужчина вежливо, с достоинством кивнул и попытался вытащить сигарету, но никак не мог ее ухватить. Женщина протянула руку и, вынув сигарету, отдала ее мужчине. Он еще раз вежливо кивнул, когда прикуривал.

— Из Милана, — сказал Дон. — Это далеко отсюда.

— Далеко, — сказала женщина. Ее пальцы вспорхнули на миг и тут же успокоились. — Он был там, — сказала она.

— Si. Я был там, синьоры, — сказал мужчина. Он, не сдавливая, держал сигарету между большим и указательным пальцами. — Надо все время быть начеку, чтоб не угодить под повозку. Я там давно был. Это далеко.

— Далеко, — сказал Дон. Мы все трое курили. Мул, вздергивая голову и чуть позванивая колокольчиком, щипал траву. — Но ведь там мы сможем отдохнуть, — сказал Дон, показывая рукой туда, где за поворотом тропы в синеватой солнечной дымке тонула долина. — Миска супа, немного вина да кровать там найдутся?

Женщина смотрела на нас через бездонную пропасть, отделяющую людей от глухого, — его сигарета догорела почти до пальцев. Пальцы женщины заплясали перед его лицом. «Si, — сказал он. — Si, у священника. Священник их пустит». Он сказал что-то еще, но очень быстро, и я не понял, о чем шла речь. Женщина сняла с корзины клетчатую тряпицу и вынула мех с вином. Мы с Доном вежливо кивнули, мужчина в ответ тоже кивнул, и по очереди выпили.

— А он далеко отсюда живет? — спросил Дон.

Пальцы женщины замелькали с головокружительной быстротой. Другая ее рука, лежащая на корзине, казалось, не имела к ней никакого отношения.

— Пускай они там его и подождут, — сказал мужчина. Он глянул на нас. — Сегодня в деревне похороны, — сказал он. — Поэтому священник в церкви. Пейте, синьоры.

Мы чинно, по очереди выпили, мужчина тоже. Вино было кислое, терпкое и забористое. Мул, позвякивая колокольчиком, щипал траву, его тень, огромная в косых лучах солнца, лежала на тропе.

— Похороны, — проговорил Дон. — А кто у вас умер?

— Он должен был жениться на воспитаннице священника, — сказала женщина. — Когда соберут урожай. У них и помолвка уже была. Богатый человек и не старый. Ну вот, а два дня назад он умер.

Мужчина смотрел на ее губы.

— Ну-ну, дом да немного земли, это и у меня есть. Это так, ничего.

— Жизнь — это хорошо, — сказал Дон. Он сказал: — Э"белло.

— Это хорошо, — сказал мужчина. Он тоже сказал: — Э"белло.

— Так он, значит, был помолвлен с племянницей патера, — сказал Дон.

— Она ему не племянница, — сказала женщина. — Она ему никто, просто приемыш. Без родни, без никого, и он ее взял, когда ей было шесть лет. А ее мать, она только что в работном доме не жила, а так почти нищая. Нет, лачужка-то у нее была вон там, на горе. И люди даже не знали, кто у девочки отец, хотя священник все пытался уговорить одного из них жениться на ней ради де...