Лики старых фотографий, или Ангельская любовь - Юлия Ник Страница 32

Какая глупость — все эти затертые слова!

Он понял, что его любовь — это одна сплошная боль, и эта боль выталкивала из него всё хорошее, умное и доброе. Он никого не хотел видеть, слышать. Он ничего не хотел делать. Если он что-то и делал, так только для того, чтобы уединиться и не встречать глупые сочувствующие взгляды. Любовь, обманувшая его, расплющила его, рассыпала, развеяла, отобрала всё, что было ему дорого и ценно. Он ощущал своё тело пустым и ветхим. И как же он презирал себя, что позволил вот так себя использовать, как запасной вариант, как болеутоляющую таблетку. Намекали же ему, а он ей верил. Он любил её, он и хотел её!

И жаждал её убить. Или себя.

Ларик стал понимать самоубийц, которые покончили с собой из-за любви.

Это же просто невозможно жить, испытывая такой стыд пренебрежения, такую ненависть к ней и к её… тому счастливому. И одновременно испытывать такую жажду её любви! И такую огромную потерю, от которой всё омертвело и опустело, потеряло всякий смысл.

— И не такая уж большая проблема, а может быть, и единственное избавление от мук — этот ножичек, который полоснет, и всё… Нет, слишком много крови и больно всё-таки…. А может… петлю приладить вон на той балке? — и Ларик, лёжа на сеновале, внимательно стал рассматривать старую, но крепкую балку, неизвестно кем так крепко сработанную, — … вот думали ли вы, что теперь ваш потомок будет на ней болтаться? — злорадно спрашивал он кого-то неведомого и такого рукастого.

Он представил, как будут плакать мама, Элька. И отец. И Николай. Бабушки будут молиться и сожалеть, что надоедали ему, не хотели дать ему жить по-своему. И Настька тоже будет реветь, наверное, малярша самозваная.

Совершенно случайно Ларик вспомнил давнишний полустертый временем в памяти эпизод из детской жизни. Он был совсем маленьким, когда однажды всю школу поразила ужасающая новость: восьмиклассник застрелился из самодельного самострела, сделанного из авторучки, из-за девчонки в параллельном классе, и записку оставил, чтоб все знали, и она тоже. Ларик даже имя её вспомнил: Таня. Не захотела она «дружить» с тем пацаном.

Всей школой хоронили. Убитая горем мать того пацана, рыдая, попросила показать ей «эту девочку». Показали, вытолкнув вперед, а мать увидев её… рассмеялась! «Сыночка, и вот из-за этой нескладушки-неладушки ты с собой покончил и меня на всю жизнь убил?!» — и потеряла сознание, упала прямо перед той Таней. И Таня тоже от переживаемого ужаса потеряла сознание. Ларик вспомнил её старые серые подшитые валенки на неловко подвернувшихся худеньких ногах и старенький, материн, наверное, платок на голове у девочки. Холодно тогда было, замерзли все, пока закопали того парня. Потом перевели эту девочку в другую школу, а потом и вовсе семья уехала в другой город.

— Но тот парень, конечно, отомстил, получается. Но какой же он дурень глупый? И в жизни-то ничего не попробовал. А я? Алька на похороны точно не приедет, и ещё скажет: «Что с дурака возьмёшь!» — она такая. Безжалостная, — И Ларик заплакал, как-то облегченно даже, поняв, что никакой никому мести не получится. — Бессмысленно и театрально всё. Даже презренно. Ну, в чём та Таня виновата была?! Испортил девчонке детство и мать почти убил. А другие мужики как? Вообще не заморачиваются? И как мужики могут так — бегать от одной к другой, когда им изменили, когда всё так болит? Когда всё высохло и потеряло смысл… — он, конечно, слышал мужские побасенки, что клин клином вышибать нужно…

— Что? Просто тупо освобождать тело от ноющей боли, охватывающей колени жаром, когда она вот так встаёт перед тобой? Алька… у неё такие тонкие смуглые, «восточные», как говорила она, пальцы… и так водят по губам… — Ларик зажмурился и стиснул до скрипа зубы. — А может и мне… так попробовать? А что, клин же клином вышибают? Все же так делают, и я — мужик, как все? — пробилась, наконец, злая мысль сквозь боль и раздирающее грудь рыдание, которая предполагала какие-то действия с его стороны. Мстительные действия.

Абсолютно обессиленный он потом долго не мог заснуть, лежал в темноте, уперев в потолок бессмысленный взгляд.

— Да, девок навалом, и многие косятся и оглядываются, — нашептывал ему голос. — Не только в рыжих штанах же дело? Их улыбки… Она также улыбалась, до самого последнего дня… только за это стоит им всем мстить — за эти их лживые дебильные улыбки.

И, пожалуй, ему очень начинала нравиться эта мысль — мстить им всем за его разорённый мир первых чувств, первой и единственной на всю жизнь любви. Это-то он уж точно знал, что любви у него больше быть не может. И вся его любовь погибла навсегда, испепелив душу чёрным пламенем ревности и гадливости, и вся она досталась той, из Керчи.

Ему стало неприятно произносить её имя.

Ларик решил мстить. Земля и ад разверзались перед ним, но ему страшно совсем не было.

В какой-то ещё другой ад он не верил, он, как ему казалось, жил в нём сейчас.

В наши дни.

Илларион медленно шел к дому, выбрав кружной путь, через главную улицу, чтобы пройти мимо Степанова дома. Давно не виделись. Всё дела да дела. Молодец он, Степан Игнатьевич, такую тяжобу вытянул, ребят около собрал. Вытянули они «Лавсок» свой. И людей вытянули. Впряглись тогда, аж жилы трещали. Он, Илларион, с другого краю оставался всегда. Другое дело делал. Степан иногда горько шутил, «Ты, Ларик, как комиссар у нас. Держишь народишко в надежде. Иногда только ты и тянешь этот воз на себе, иной раз сами себе, ведь, не верим. Молотим, как заведенные, а оглянуться-то страшно. Ты уж тяни, друг, народ-то, давай уж. Они без нас слабоваты пока. Мы ж тертые с тобой».

Илларион и думать никогда не думал, что он что-то там тянул. Просто делал, что и любой другой на его месте бы делал. Крестил, отпевал, венчал, причащал. Ходил в дома усовещивать и поддерживать. Народ собирал на помощь, когда надо было позарез это кому-то. Всякое за эти годы бывало. И будет ещё много чего.

— Ларик! Заходи, идём квасом угощу. Людмилка квас просто охрененный делает. С хреном! Давай, заворачивай! — Степан, издалека завидя друга, вышел к калитке, искусно выкованной Митькой.

Илларион погладил рукой кованное кружево, отмечая про себя красоту работы: «Возродили кузню. Мало, что возродили, на «высокохудожественный уровень» вытянули, как хвалится Митька при каждом удобном случае. А что? Нормально.