Жнецы Страданий - Алёна Артёмовна Харитонова Страница 35

Учились колдуны по ночам. Как объясняли Донатос и Лашта (еще один крефф) время наузника — ночь. Поэтому и постигать мастерство надо ночью, чтобы навсегда вытравить из себя страх перед покойниками, Ходящими и даже простой темнотой.

Среди учеников Лашты была девка по имени Зирка — невысокая, кряжистая и простодушная, но темная-а-а… беспросветно. В ней чувствовалась какая-то глубокая внутренняя сила, которая была вызвана не столько душевной стойкостью, сколько неумением чувствовать мир. Тамир смотрел на нее с завистью, когда она говорила:

— Ну что, что человек? Внутре-то все, как у хряка: потроха, кости да мясо.

Зирка казалась выдолбленной из каменной глыбы! Пятеро парней — ее соученики — завидовали девке смертно. А потом она пропала. Тамир решил, что наставник положил ей какой-то особый урок, но прошла седмица, другая, а Зирка не появлялась. Тогда выуч Донатоса спросил у одного из ребят Лашты — белобрысого паренька с отчаянно бесцветными глазами — куда исчезла чудная послушница? В ответ тот буркнул:

— Мертвяк загрыз… Упокоили уже.

Тамир побелел. Он как-то забыл о том, что леность и глупость в Цитадели могут быть смертельны, а теперь в памяти всплыли слова Нэда, услышанные в день приезда.

Донатос, который, несмотря на свою черствость и равнодушие, был весьма приметлив, уловил перемену в ученике и однажды, когда послушник терзал ножом тушу полуобратившегося волколака, вырезая тому сердце и печень, спросил:

— Боишься помереть, а, Тамир?

Парень вскинул на наставника глаза и ответил честно:

— Помереть — нет. Подняться или обратиться — очень.

Крефф усмехнулся:

— Правильный страх. Но обережник не должен бояться. Страх сковывает волю и ум.

— Зачем я его режу? — спросил вдруг парень и отложил в сторону нож. — Для чего? Он же мертвый.

Наставник зевнул и потянулся:

— Ты учишься не брезговать и не бояться, запоминаешь, где какие потроха находятся. Ну и еще… смотри.

Донатос взял из глиняной миски черное влажно блестящее сердце, достал из-за пояса нож и сделал тонкий надрез на мертвой плоти. Потом тщательно обмыл клинок в рукомойнике и уколол себе палец. Капля крови обережника стекла в рану на сердце волколака. В темноту покойницкой упали несколько слов, которые Тамир не успел разобрать, а в следующую секунду мертвяк, с разверстой грудиной резко сел и холодная ладонь, покрытая жесткой волчьей шерстью, ухватила послушника за плечо.

Случись это на месяц раньше, парень бы охрип от вопля, а может и чего похуже случилось бы, но за последние несколько седмиц учебы Тамира было уже не так легко испугать, тем более рядом стоял крефф… Тело начало действовать поперед разума. Свободная от захвата рука схватила разделочный нож и вонзила его в лежащую на столе печень.

— Ард-хаэр! — рявкнул Тамир на языке Ушедших.

Хватка волколака в тот же миг ослабла, и мертвое тело с грохотом рухнуло обратно на стол.

Юношу начала колотить запоздала дрожь.

Наставник смотрел на него с сочувствующей усмешкой:

— Ты — наузник. Если надо, можешь упокоить. Если надо — поднять. Главное — знать, как. Ты режешь его, чтобы научиться и тому, и другому. И еще запомни: не бывает плохих колдунов, плохие помирают первыми.

Тамир запомнил эти слова, как запомнил исчезновение Зирки, поэтому он упрямо учился, каждый день преодолевая себя, заставляя постигать науку, от которой был страшно далек.

Его все реже тошнило в мертвецкой, даже кошмары уже почти не мучали, а ладони постепенно покрывались тонкими нитями шрамов. Оказалось, резать плоть не так больно, как душу. И парень привыкал. Привыкал причинять боль самому себе и не замечать ее. Привыкал бодрствовать ночами и спать днем, вставать с закатом и ложиться с рассветом. Привыкал к темноте, в которой видел уже ничуть не хуже, чем при дневном свете. Привыкал к холоду казематов, к трупной вони, к свежеванию мертвецов.

И уже какой-то далекой и дикой делалась мечта стать пирожником, забывался запах свежеиспеченной сдобы, стиралась из памяти наука хлебопека, и вообще казалось странным, что когда-то эти огрубевшие изрезанные руки, ныне ловко вскрывающие трупы, месили тесто и отмеряли муку. Теперь он уже не мог вспомнить, сколько мер ржи надо на каравай, зато знал, что печень кровососа вдвое меньше человеческой и что, если обмазать ей подпортившегося покойника, то тот не запахнет несколько дней.

В одну из ночей Донатос привел Тамира в подземелья Цитадели.

Надо сказать, что, как сама Крепость возносилась вверх, так и подземелья ее — нижние ярусы — уходили вниз. Самым близким к поверхности был подвал, где жила Нурлиса, хранились припасы, какие старая бабка берегла паче чаяния, и где находилась печь, в которой сжигали одежду и вещи новичков. Под подвалами располагалось подземье — покойницкие и мертвецкие. Поначалу Тамир путался, но потом уяснил — в мертвецких хранили трупы Ходящих, сиречь живых мертвецов. В покойницких — упокоенных людей, чьи тела были поперед всего нужны для изучения целителям. А вот под покойницкими и мертвецкими располагались казематы.

Самый нижний ярус Цитадели был затхлым, глухим, сырым и студеным. Тут всегда царила тишина, откуда-то подкапывала вода, а осознание того, что над головой — десятки локтей земли и камня, мешало говорить громко.

Каземат являлся ничем иным как длинным-длинным коридором с застенками по обеим сторонам и низкой тяжелой дверью в самом конце. У этой двери обычно всегда находился один из послушников — сидел на узкой лавке и читал при свете чадящего факела ученический свиток, зубря заклинания. Дверь открывалась внутрь каземата, и за ней таился узкий, круто поднимающийся вверх подземный ход. По этому ходу в подземелья притаскивали Ходящих. И послушник, несущий стражу, всего лишь отодвигал тяжелый засов и выдавал пришедшим ключи от пустующих застенков, где пленников надежно запирали, оставляя томиться за двумя решетками.

По чести сказать, Тамир решил, что сегодня крефф назначит его караулить дверь. И от этой мысли весь покрылся мурашками. К мертвякам парень уже попривык, но вот к живым Ходящим… Сидеть с ними под землей, в темноте…

Поэтому, когда наставник завел парня в тесное узилище, а не потащил дальше по коридору, он одновременно и напрягся, и успокоился, как бы странно это ни звучало.