Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1971 год Страница 37

— Мой отец был тоже в пекле! И однако он мгновенно понял, что надо делать!

— Никто никогда не отрицал того, что твой отец был очень умен. Короче, если я правильно понимаю, ты заставил этого типа поверить, что ты нашел того, кто украл деньги, и он может явиться, чтобы завершить дело?

— Абсолютно верно. Я думал, что правильно поступлю, отдавая вам в руки этого поганого живодера. Но теперь я не уверен, что это так, если судить по вашему лицу.

Лицо по меньшей мере раздосадованное. Как будто вся эта история смертельно скучна — и только. Он ни разу не взглянул на Рюди с самого начала встречи. Посматривал на соседний столик, за которым громко смеялась смуглая девушка в костюме цыганки. Надо сказать, что обстановка была неподходящая. Люди рассказывали о своем отпуске тем, кто уезжал. Завтра Бретань. Красные носки и сандалеты. Он будет удить рыбу. Рюди был, вероятно, для него всего лишь старым протухшим карпом, вытащенным из бочки забвенья. Полицейские любят только свежую рыбу.

— Ну нет, ты хорошо поступил. Не беспокойся, этим подонком займутся.

— Господин комиссар, — сказал Рюди, — можем мы поговорить одну минутку наедине.

Они встали и вышли на бульвар. Пять или шесть минут спустя комиссар вернулся один.

— Его уже увезли?

— Нет, я его отпустил.

— Что?! Вы хотите сказать, что он на свободе?

— Не горячитесь. Для проформы его приговорили бы к смертной казни, помиловали, пожизненная каторга, ускоренное сокращение сроков, на свободе через пять лет — и все это на денежки, которые сдирают с налогоплательщиков.

— Мне на них наплевать!

Я расскажу обо всем журналистам! Я донесу на вас!

— Послушай меня и не валяй дурака. Твой Рюди нам полезен. Он поставляет информацию нашей службе разведки.

— Он? Да он таскает туристов по ночным кабачкам Гамбурга!

— Вот именно, он возится с дерьмом, и иногда в его руки попадают любопытные вещи. Наши спецслужбы, как ты понимаешь, вынуждены работать с людьми самого разного сорта. Я этого не одобряю, заметь, но я констатирую. Такова уж их профессия. Я прошу тебя быть разумным и понять, что было бы очень неудобно, если бы это выяснилось на суде и стало достоянием публики. Нас бы смешали с грязью, ты понимаешь?

— Я не собираюсь защищать честь французской специальной службы.

— Разумеется, но ты должен, может быть, подумать о чести своего отца и о покое своей матери. Если будет суд, дело группы «Марс» выплывет на поверхность. Подумай, прежде чем ответить.

— Мне не надо думать, я уже столько думал, что понял, почему мой отец выдал группу.

— Это интересно. Растолкуй мне, пожалуйста.

— Он хотел прикрыть Боба и дать ему достаточно времени для спасения. Боб был какой-то очень важной фигурой. Шеф, посланный из Лондона, чтобы возглавить всю сеть саботажа на севере Франции. Мой отец занял гестапо или абвер — короче, немцев — птицами помельче, чтобы избежать риска подвергнуться пыткам и выдать Боба, его приметы. Это как в шахматы, когда жертвуют пешкой, чтобы спасти короля.

— Спасибо за пешки. Семнадцать человек к стенке, чтобы спасти одного, которого никто не знает и которому ничто не грозит, ибо твой отец должен был полагать, что Боб сумел бесследно скрыться. Что это тебе, кино, что ли?

— Я читал один рассказ, где шеф группы поступил именно так.

— Прекрасно. Вот что я тебе предлагаю: я задержу Рюди, устроим суд, и ты выложишь судьям свое объяснение. Надо же их будет чем-то поразвлечь. Согласен?

— Уходите. Оставьте меня в покое. Я больше не хочу вас видеть.

Комиссар встал, сделал два шага к тротуару, вернулся и снова сел.

— Скажи мне, малыш, тебя действительно так мучает вся эта история с твоим отцом?

— А что же в этом странного?

— Если бы ты мне так не хамил, когда мы встретились, я бы тебе ничего не рассказал. Я потом жалел.

— Ваши сожаления не помешали вам предложить мне адрес Рихтера при условии, что я буду работать осведомителем. Та же работа на факультете, какая у Рюди в его кабаках. Еще хуже, потому что у Рюди нет друзей среди его клиентов.

— Полицейский как дантист, он ищет гнилое место, червоточину, но это не значит, что он за нее несет ответ. Рюди тоже искал червоточину, предлагая тебе это дело с тридцатью тысячами, и факты говорят о том, что он ее нашел, ты все-таки провел некоторое расследование вокруг Пуарье. Ты видишь, все не без червоточины. Надо с этим смириться.

— Я наводил справки о Пуарье из простого любопытства. Тридцать тысяч меня не интересовали. Я только хотел расставить ловушку Рюди.

— Ну, скажем, что у тебя еще нет червоточины. Потерпи, это придет. До свидания.

— А вы довольны? Вы сможете спокойно отправляться в Бретань?

— Разве у меня довольный вид?

Комиссар протянул руку, несколько секунд она висела в воздухе, потом он пожал плечами и ушел.

— Три плюс четыре, итого у нас получается семь, включая сервис, месье.

Он забыл даже расплатиться, придется и это сделать за него.

В действительности, теперь все было уже не до такой степени невыносимо плохо. Да, трус, а не герой смотрит с фотографий на камине. Только и всего. Не пускать же себе пулю в лоб из-за старых снимков. Куда хуже матери, которая бесконечно пичкает себя либриумом, чтобы как-то отделить живого человека, державшего ее в своих объятьях, от предателя, который послал на расстрел товарищей. Банальные пожелтевшие фотографии и рядом награды, которые кажутся смешными теперь, когда все знаешь; что же до наследственной склонности к предательству, то комиссару теперь-то уже крыть нечем. Дело закончено. И если рассмотреть реальные итоги, то, честно говоря, он мог обойтись без этой поездки в Германию и отправиться с ребятами на юг. Но он ни о чем не жалеет. Ему многое стало ясно. Невероятно даже, как много он смог понять за какие-то несколько недель. Он и не знал в мае шестьдесят восьмого, до какой степени он был прав, желая, чтобы все стало по-другому. Правда, он не знал тогда, что для этого мало баррикад в Латинском квартале. Не изменишь общества, сдирая мостовую, словно его кожу. Подлецы научились принимать удары. Не эти несчастные ослы из полиции, а другие, те, которые, как гангрена, разлагают все живые ткани организма. Мировая война, пять лет планета в огне и в крови, тридцать или сорок миллионов убитых, но как они ловко вывернулись, чтобы склеить куски, подлатать машину, засунуть Си-рио снова в гараж и построить дом для Рихтера из стекла и бетона, еще более роскошный, чем тот, какой был у него раньше. Вплоть до Рюди, подобранного французскими спецслужбами после его «работы» в гестапо. Или в абвере? Какая разница? Комиссар был прав: червоточина разъедает все. И надо все выскоблить. Но это будет нелегко. Ничего не достигнешь, если ограничишься тем, что будешь считать себя непричастным ко злу и поигрывать на гитаре, как эти юные бородачи-наркоманы, которые размалевывают тротуары в надежде извлечь пару монеток из кармана комиссара или Пуарье, а то и самого Рихтера. Ничего не добьешься, сколачивая банды дебоширов и крикунов, заканчивающих обычно свои гастроли по городу в крепких руках жандармов. Нет, нужно быть целой армией. Армия, она медлительна, она тяжеловесна, она заставляет тебя идти шагом в ногу с другими, она иногда топчется на месте, не все ее генералы — блестящие полководцы, но это — армия. Бывают солдаты, которым трудности оказываются не под силу, — вроде того, на пожелтевшей фотографии, — но разве это так уж важно в конечном счете, если есть армия и она продолжает идти вперед, несмотря ни на что? Он присоединится к этой армии, приведенный в ее ряды странными и невольными вербовщиками, с которыми он встречался весь этот месяц. Комиссар, Пуарье, Рихтер, Рюди. И даже Сирио, которого в мрачные годы звали Солнцем и который с покорной почтительностью снова стал гнуть спину, потому что политика — это не его ума дело.

— Браво, старик, вы нанесли удар, делающий вам честь!

Улыбка вымученная, несмотря на энергичные потирания черепа. Рюди, который, значит, следовал за ним от Монпарнаса до улицы Лекурб. Чего ему еще надо?

— Если бы не мое случайное сотрудничество с некоторыми господами, вам удалось бы вывести меня из игры и продолжать поиски одному. Но не стройте иллюзий, дело бы накрылось для вас тоже. Прежде чем меня отправили бы на галеру, я бы устроил хорошенький пожар.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я бы все рассказал, и вам бы не удалось прикарманить эти тридцать тысяч.

— Вы все еще о них думаете?

— Больше чем когда бы то ни было. Вот уже двадцать пять лет как я о них думаю и, поймите, я уже не могу отказаться от такого лакомого кусочка. Кстати, один вопрос: вы обещали комиссару долю?

Форменный псих. Он мог отделаться от него, дав ему пинка под зад, но они уже дошли до его двери, и, может быть, следует воспользоваться этим, чтобы получить ответ на вопрос, который он задает себе с Гамбурга.