Post Scriptum - Марианна Альбертовна Рябман Страница 39

Анфиса ещё вернулась бы в мой дом, да не одна, а с Митенькой… Миша исчез бесследно… Мой маленький Миша, который ещё недавно сидел у меня на коленях, путал и прятал важные бумаги на этом столе, взбираясь на кресло, вот это, именно на это, вечно пустующее теперь. Я лишился старшего сына, а судьба младшего остается для меня неизвестной. Увижу ли я его когда-нибудь?.. Хоть когда-нибудь… Полина Евсеевна всё утешает меня, говорит, что Мишенька верно жив и здравствует где-то, но меня тяготят сомнения… Кабы только оно было так, как ей кажется…

– Да, что ты, Антоша, – отмахивался Андрей Андреевич, – ишь ты, нашел, кого слушать! Супруга моя наивна до глупости, чего ей хочется, тому она и верит, да ещё других заставляет. Ты слушай больше меня, я мыслить здраво способен, не то, что она. И я скажу тебе, как любимому брату, сынок твой не может живым быть. Один у него мог быть исход, не утешай себя за зря. Себя обманывать дело пустое, все едино, рано ли, поздно ли, придется смириться с тяжкой истиной.

Антон Андреевич, совсем опьяневший, закрывал лицо руками, отворачивался и плакал безудержно, все еще стараясь возразить.

– А я вижу его порой, то в окошке, то за шторами, а то и вовсе посреди комнаты является он мне, и тут же пропадает.

– То мерещится тебе, – восклицал Андрей Андреевич, – видно ты, Антоша, разум теряешь от горя, ты старайся все же, не думать о сыновьях, может, позабыв о них навечно, заживешь еще счастливо.

Смыковский тем не менее, согласно натуре своей, не находил возможности следовать советам Андрея Андреевича. Не желая забывать детей, он после доверительных бесед с братом, часами бродил по дому, не находя себе места, и даже выпитая наливка, из-за которой бросало его то в ту, то в другую сторону, не способна была ни излечить, ни хоть немного облегчить его душу. Часто по ночам, когда засыпали уже все в доме, выходил он в сад и сидел на скамье, под окном кабинета, измученный хмельными, неясными мыслями, погружался в прерывистую, неспокойную дремоту, не чувствуя даже холода. Там же и просыпался вскорости, но всё ещё не уходил, покуда Фёдор, расчищая утром снег, не замечал его и не приводил обратно в дом. И тогда он падал на постель в своей спальне и засыпал глубоко до следующей ночи.

Дни проходили без изменений, однако в один из вечеров, когда Смыковский сидел в кабинете, разглядывая бесцельно зимнюю темноту за окном, и вошел к нему Андрей Андреевич, привычно держа в руках графин с наливкой и две сверкающие рюмки, нетерпеливо захлопнув за собой дверь и усаживаясь за стол, Антон Андреевич остановил его:

– Ты кажется, напрасно сегодня пришел Андрей, – сказал он твердо.

– Отчего же напрасно?! – удивился Андрей Андреевич, – погляди какая чудесная наливка, из спелого шиповника, да ещё с медом, я сегодняшним днем выменял ее у соседа на твою сорочку, немецкую, белую, ну в общем как обычно. Да для чего тебе сорочки нынче, только висят без дела, да пылятся, пусть хоть такую службу сослужат. Верно я говорю?!

– Довольно мне пьянствовать, хватит с полна, – вновь произнес Смыковский, отодвигая от себя графин, – я надеялся утихнет боль. Не сбылось. Уж более нет у меня сил бесполезно напиваться.

– Ну знаешь ли, ты оставь эти чудачества, совсем оставь, тебе только кажется это, что польза не идёт, а в самом деле она есть и это вот не наливка простая, а лекарство. Так ты смотри! – Андрей Андреевич сурово погрозил брату пальцем, так, словно тот был маленьким мальчиком, – лечения не бросай! А то и впрямь с ума сойдешь, не послушав меня, а потом, гляди, уж поздно станет, как есть погибнешь!

– Ступай Андрей, оставь меня одного, я решение менять не намерен.

Раздосадованный Андрей Андреевич, убедившись в том, что брат уверенно и навсегда отрёкся от общества его, ушел прочь, задыхаясь от обиды.

Теперь Антон Андреевич вернул себе удовлетворение от возможности мыслить ясно. Больше не мучили его головокружения и долгие галлюцинации. Воспоминания улеглись в его голове ровно, не обгоняя друг друга, они уже не представляли из себя обрывков, а образовывали целую, явственную материю, не утаивая ни скверного, ни хорошего. И хотя прежде ему необходимо было позабыть без исключения всё, нынче он отчего то радовался возвращению способности вспоминать произошедшее с ним, и обдумывать ожидающее его грядущее.

Смыковскому нестерпимо захотелось поделиться с кем-нибудь той переменой, которая случилась в нём.

– Полина Евсеевна, – размышлял он, – вот человек, единственно верно понимающий меня, болеющий за меня душой своей.

Еспетова, и впрямь угнетенная прежде состоянием Антона Андреевича, преобразилась тут же, услышав от него слова, которых ожидала она так долго, и на которые отчаянно надеялась.

– Более месяца я прожил в беспробудном пьянстве, – восклицал несдержанно Смыковский, – Для чего!? Зачем? Не получая ни спасительного забытья, ни исцеления души, и тем более никакой, пусть даже ничтожной радости, я только сумел уронить себя на самое дно глубокой жизненной пропасти. Уподобившись брату, я чуть не утратил человеческий облик, а значит единственное, что ещё сохранилось у меня.

– Антон Андреевич! – восторгалась Полина Евсеевна, – какое чудо, что Вы переменились вдруг и так сильно, я всякий раз глядела на вас и думала, да разве может вся ваша уважаемая и столь значительная жизнь, свестись к беседам с Андреем, за бесчисленными графинами с наливкой. Голубчик, какое счастье, что вы избавили себя от столь постыдной и неправильной участи! Но что же будет далее? Что станете вы делать теперь, когда сумели вновь обрести себя?

– Как верно вы понимаете меня, – улыбнулся Антон Андреевич, – именно в этом всё и дело. Есть одно обстоятельство, о котором я вспомнил внезапно, и возможно оттого и покончил с позорным пристрастием своим.

– О каком же обстоятельстве вы говорите?

– О том, что подтолкнуло на гибель Анну Антоновну. Ни для кого ведь секретом не осталось, отчего в ту ночь оказалась она в моей комнате. Причиной тому послужило желание спасти Филарета Львовича от кредиторов.

– Да, это трудно осознать, что Анечка осмелилась на воровство, – дрожащим голосом произнесла Полина Евсеевна.

– Признаюсь вам, в самом начале я осуждал ее и бранил даже, за что теперь стыжусь, потому что более всех других, я сам виноват. Если бы только оказался я чуть лучше, проявил понятливость и дальновидность, ее падения не произошло бы.

– А как вы полагаете, Филарет Львович мог знать, что она решилась украсть для него? И не он ли сам направил Анечку