Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1978 год Страница 4

Хрупкий баланс человека и природы, который эскимосы инстинктивно соблюдали, был грубо нарушен, а это, в свою очередь, повлекло за собой стремительное вымирание северных племен. Я помню данные переписи.

Тут я почувствовал, как напряглись мышцы лица Фарли, и даже его густая борода не могла скрыть, как заходили желваки.

— Я помню данные переписи, — повторил он. — К 1950 году их численность составляла от 5 до 6 тысяч по всему, канадскому северу! Недаром министерство по делам северных территорий и индейцев схватилось за голову и вынуждено было предпринять энергичные меры, чтобы предотвратить их полное уничтожение. Эти меры отчасти дали себя знать, но язвы «цивилизации» чувствуются весьма остро. Виски, которое в громадных количествах завозится на фактории, соседствующие с эскимосами, продолжает неотвратимо ослаблять их жизнестойкость, ведет к деградации. Медицинское обеспечение находится на том же уровне, что и в начале века...

Из прочитанных мною работ Кнуда Расмуссена, исследователя канадского севера, я узнал, что специфическая культура континентальных эскимосов развивалась около больших рек и озер северной части Канады. Отсюда они впоследствии двигались к морскому берегу, или, гонимые враждебными племенами, или выслеживая оленей, менявших пастбища... Правильность этих предположений подтверждается и цепью «гуриев» (небольших пирамид из камней, которые ставились эскимосами над тайниками, где хранилось оружие или запасы пищи), идущих из глубин континента к побережью.

Миролюбие, гостеприимство, готовность всегда прийти на помощь человеку, оказавшемуся в беде, — и это подчеркивалось многими исследователями крайнего севера, кто без всякой корысти входил в контакт с инуитами, — свойственны всем без исключения эскимосам. Стоило путнику, продрогшему на ледяном полярном ветру, еле волочившему ноги от усталости, прокричать традиционное эскимосское приветствие «иллорайник тикитунга» — «я пришел с настоящей стороны», как все стойбище наперебой приглашало его в свои жилища. Тут же варился традиционный суп, резалось на куски мясо тутки (оленя) или тюленя, причем самые лакомые его части обязательно предлагались гостю. Гостя сажали поближе к очагу, а женщины снимали с его замерзших ног обувь и растирали онемевшие от холода икры и ступни до тех пор, пока они не становились огненно-красными.

Словом, я накопил довольно много сведений об эскимосах для того, чтобы, если придется, не чувствовать себя среди них чужаком.

И вот наконец я в Черчилле — самом северном городе провинции Манитоба, который насчитывает что-то около двух тысяч жителей. Это был самый «лысый» город, с которым мне довелось познакомиться в Канаде. Слишком суров здесь климат и вовсе неплодородна земля, которую черчиллцы называют «пермафрост», а мы — вечной мерзлотой.

На окраине Черчилла высятся гигантские башни элеваторов. Когда в конце июля — начале августа Черчилл оживает, точнее, оживает его порт, подходы к которому в течение долгого времени скованы толстенным ледяным панцирем, сюда устремляются сухогрузы, чтобы за десять недель навигации выбрать «золото» Манитобы — пшеницу.

За короткое время, что довелось мне провести в этом городе, я обошел его вдоль и поперек не раз. Май — это тот месяц, когда Черчилл понемногу раскачивается, словно бы потягивается после долгой зимней спячки. На его улицах, которые все сходятся у безмолвного в это время года порта, редко-редко встречаются прохожие. Зато в полыньях, я видел, резвятся огромные белухи. Эти «мини моби дики», достигающие длины трех-четырех метров, выскакивают из воды, поднимая бирюзовые столбы брызг, которые, шурша, раскатываются по льду замерзающими шариками. Белух нещадно уничтожали еще лет десять назад. Город даже прославился тем, что выпускал удивительно вкусные консервы из белушьего мяса.

Пробегая по улицам — медленно ходить по майскому морозцу в минус 40 градусов по Цельсию не приходится, — я поражался их чистоте. Зайдя в малюсенький бар, чтобы согреться чашкой горячего бульона, я разговорился с его владельцем и, между прочим, заметил, что городок удивительно чистый.

— Это и не мудрено. Нам не нужно держать уборщиков. Всю эту работу делают знаете кто? Белые медведи.

— ?!

— Да, да. Они частенько навещают наши места. Особенно в феврале — марте, когда морская добыча становится малодоступна.. Они дюжинами бродят по окраинным улицам и пожирают что ни попадется, даже бумажные вощеные стаканчики.

Весна только проглядывала в Черчилле. Время охоты на пушного зверя прошло. Песцы и другой зверь начинали менять зимние наряды на более скромные летние шкурки. И эскимосам в городе делать было нечего. Тем не менее я не оставлял надежды побывать у эскимосов.

Учитель местной школы Джо Кронвальт, в жилах которого четвертая часть крови — эскимосская, подзадоривал меня:

— Я понимаю, вас тянет экзотика. Но где вы ее найдете? Эскимосы теперь уже не те, что были раньше. Их исконные земли наводнили люди, которые принесли с собой ружья, ножи, топоры, чайники, пилы, гвозди для того, чтобы обменивать их на меховые шкуры. Но они принесли с собой также и виски, ром, оспу, туберкулез. Вкус и запах алкоголя продолжает наполнять север. Эскимосы теперь пьют очень много, и, когда они пьют, алкоголь убивает в их головах разум...

Местная газета пером главы королевской конной полиции в Черчилле сержанта Дж. П. Бодетта с непритворной горечью вещала: «Спиртное в наших краях пока еще остается самой главной социальной проблемой и опасностью...»

В Черчилле зима тянется девять месяцев, и улицы его наводнены мотонартами — этакими раскрашенными в разные цвета мотороллерами на лыжах. Они с ревом носятся по улицам, заполняя все окрест удушливым чадом отработанных газов. И все же местные жители, понимающие толк в заполярном быте, отдают предпочтение собачьим упряжкам. Как-то на одной уличке я увидел упряжку собак. Управляла ею немолодая женщина. Вдруг из одного двора с громким лаем выскочил годовалый щенок и бросился на вожака. Вмиг вся упряжка окружила щенка, и через минуту все было кончено. Пока женщина успокаивала разъяренных псов, я спросил ее:

— Как мне известно, за гибель собаки здесь строго наказывают?

Женщина — ее звали Джейн Шерман — без тени волнения сказала:

— Мои хаски (1 Xаски — одна из пород эскимосских упряжных лаек.) вели себя, конечно, отвратительно. Но молодняк имеет самоубийственную тенденцию затевать свару с упряжными. За что чаще всего расплачивается жизнью. Закон же на стороне рабочих собак. А щенков нужно держать на привязи. Вот так-то.

Джейн Шерман, с которой мы зашли в закусочную, чтобы заморить червячка горячими котлетами-гамбургерами, оказалась из старожилов Черчилла: живет здесь лет пятнадцать. Из любви к традициям, она держит маленькую псарню ездовых собак. Согреваясь в тепле, она иронично заметила:

— Что уж тут говорить, за час на мотонартах вы унесетесь черт знает куда. Но если эта паршивая машина заглохнет? Тут хоть проглотите карбюратор, не сдвинетесь с места. Собаки же бегут себе, не останавливаясь, пока наверняка не довезут вас до нужного места...

Мой интерес к эскимосам и желание побывать в стойбище скоро стали известны едва ли не всем обитателям этого северного городка. И вот настал день, когда местный заготовитель Курт Гогенхем собрался в стойбище Кейптатнам, расположенное в 120 милях от Черчилла на берегу Гудзонова залива.

Одномоторный самолет приземлился на ледяном полотне речушки Каскаттама. Курт с нашей помощью сразу же стал выбрасывать на лед мешки с провизией и товарами. Через несколько минут к самолету на ревущих мотонартах подкатили четверо инуитов. Если следовать традиции былых времен, мне следовало бы сказать: «Иллорайник тикитунга» — и протянуть им руки ладонями вверх, что означало: «Я твой друг. Видишь, у меня нет ножа...» Но, следуя примеру Курта, я поздоровался с ними по-английски.

С потрясающей быстротой эскимосы погрузили все пожитки Гогенхема на мотосани, одарили нас широкими улыбками и под рев двигателей умчались к Кейптатнаму. Я в растерянности глядел вслед стремительно удаляющимся современным транспортным средствам. Курт спокойно крепил тросами и клиньями свой летательный аппаратик. Стояла звенящая тишина, нарушаемая треском лопающегося льда. Я огляделся: скованная трехметровым льдом река, ставшая нам посадочной площадкой, по ее берегам — каменистые холмы, за ними — снежная равнина, озаренная нежным розовым свечением невидимого из-за облаков солнца.

Курт закончил свои такелажные дела, и мы двинулись по хрупкому насту по направлению к Кейптатнаму. До поселка надо было пройти пешком полтора-два километра. Путь недалек, но когда, скользя по хрупкому насту, то и дело спотыкаешься и проваливаешься в рыхлый снег, лежащий под тонкой коркой, скоро начинаешь проклинать все на свете.