Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1972 год Страница 4

Я знаю, что солодок на что только не идет: и для пены в огнетушителях, и для лекарств, и в пиве он есть, и для кондитерской промышленности. И все вот этот корень, который растет тут сам собой почти по всем берегам Амударьи. Земли, которые выбирает солодок, самые плодородные, поэтому часты споры: взять их под хлопок или оставить корню?

Мы здороваемся, и все прекращают работу. Но мангалы (1 Мангал — серп без зазубрин; им подцепляют корень, вытаскивают, отрезают (туркм.).) не кладут. Здесь работают две туркменских семьи, так удобней — семьей. Глава одной, молодой совсем человек, говорит, что платят восемь рублей за тонну, «собираем, складываем, потом забирают в Чарджоу: там не знаем что, там завод». (Там прессуют, много корня идет за границу.)

Вмешивается Хусейн, он все знает: «Лекарства делают. Сто лекарств». Надо сказать, что цифрами менее круглыми здесь редко пользуются, но Хусейну можно верить. Мы возвращаемся, и он говорит: «В войну чая не было, брали кёк. Кусочек режешь мелко-мелко, в чайник бросай — зеленый будет, вкусный. Вечером попробуем».

...Невкусный. Сладость приторная, почти тошнит. Мы выплескиваем весь чайник за борт. «Война была, — стеснительно улыбается Хусейн, но огромные красивые глаза его грустны. — Тогда было вкусно».

Летящие пески встретили нас у 42-го поста, когда от Арала нас отделяло восемьсот километров. Поднялся тонкий сухой песок с островов и побережий. Берегов не видно, не говоря уж о знаках, — ни одной вешки.

Туман. Летящий туман. Такое впечатление. А сейчас полдень. Песок слепит глаза. Даже небо над нами стало белесым. Мы в пыльном кольце, и только прямо над нашими головами, в зените еще сияет голубой круг, и в нем — совсем чистое солнце. Но уже тронулись пески на барханах. Мы прижимаемся к правому берегу, Хусейн увидел там вешку — это Кызылкум. Барханы дымятся, а некоторые еще видные островки на реке слева от нас словно испаряются клубами легкого песка. Но он бесконечен.

Где-то на правом берегу остатки крепости, но она в трех километрах от берега, и в этом летящем песке нет надежды увидеть ее. «Там во дворце жила девушка», — мечтательно говорит Хусейн.

Мы не увидим Кыз-Калы — «скалы девушки». И я замечаю, что Рая сидит тихо, подперев голову рукой. У нее красивый платок — как она говорит: «земля — черная, цветы — красные».

— А я была там, — неожиданно говорит она и не убирает руку. — На теплоходе остановились, пять дней стояли — что делать? Два раза успела сходить. Земля там мягкая...

Здесь под солнцем земля во многих местах становится мягкой. Может, от соли? Соль поднимается и поднимает верхний слой.

— Идешь, — говорит Рая, — а нога проваливается... Пусто там, или золото, или люди живут?

Наш костер на берегу, а над нами — над рекой и пустынями огромные теплые звезды. Ветер стих, нас накрыла ночь, и вокруг так тепло и приятно, и ощущение, что вот так тепло и хорошо на всей земле.

Оказывается, капитаны наши бурлачили. В теплой темноте слушать об этом странно: это что-то на Волге... Репин... Давно.

— А-а-а! — почему-то сердится Гяндзя. — Тогда человек дурак был, совсем дурак! Такой дундук, подпись свою поставить не мог. Как корова!

Но и не вспоминать не может, хотя и ругается.

— Пятьсот каюков было, — говорит он. — Туда-сюда как мухи ходили... Ветер главное. Ветер северный — восемнадцать суток шли, нет — месяц, больше. Пятьсот двадцать километров!

Капитаны вспоминают, как делались лямки, и спорят, что лучше подкладывать на плечо: сухую траву или тряпки?

— Форма была, — говорит Курбан. — Зеленые майки и красные трусы. В Чарджоу шили.

Оказывается, ходили с каюками до тридцать третьего года. Были и пароходы, «двадцать пять котлов», но топились они саксаулом, и саксаул в Приаралье скоро весь сожгли — хватило его ровно на двадцать девять лет.

— Всё возили, — опять сердится Гяндзя. — Пятьдесят-шестьдесят тонн, целый вагон. Хлопок возили, соль... Все тогда знали, что куда идет. Теперь ничего не знаешь! Хлопок на заводе чистят, семена прямо по трубе в колхоз летят... Ничего не видно! Плохо.

Я чуть не засмеялся, но Хусейн приложил палец к губам: молчи, мол, старик говорит.

— Дундук был человек, — разошелся Гяндзя. — Босиком ходили. Сапог резиновых тогда не было. То по грязи, то по воде — в чем пойдешь? По осоке плохо: ноги режешь, живот режешь, все режешь...

Рае смешно, нам смешно, но капитаны едва улыбаются.

Уже казалось, что мы благополучно дойдем до крепости Дая-Хатын, когда «Теплотехник» дернуло так, будто кто-то в идиотской игре набросил аркан на весь корпус. Летящее, как река, время замерло, вернее, показало, что оно есть, существует. Солнце низко, 16.00, а крепость всего в двух постах от нас, каких-то восемь километров...

Но нас тащит на мель, хотя мы и успели развернуться: парусит надстройка, давит течение. Я был на мостике, когда у Гяндзи вырвало из рук штурвал. У «рыжего капитана» хватило ловкости, чтобы вовремя убрать руки, иначе было бы плохо — штурвал на несколько секунд словно исчез — один только круг был виден.

17.00. Вода, летевшая мимо нас, когда мы сели, наверняка пролетела уже Дая-Хатын. Скорость ее здесь метра три в секунду. В час — одиннадцать километров...

И не так уж спокойны наши капитаны. Курбан придумал удерживать нос, упираясь багром в песок дна и привалив багор к борту. «Старый капитан» болтается на конце багра, словно насаженный на него. Хусейн и я идем помогать ему. Сдвинуть судно не сдвинешь, но, по идее, парусить должно меньше — мы же не пускаем нос. И неизвестно, то ли время приходит сниматься или багры помогли, но нос пошел вправо: едва-едва, чуть-чуть...

17.30. Обман. Мы все еще «моем песок» — месим его винтами. Хусейн, словно успокаивая всех, сообщает, что «это врут, что здесь есть такие капитаны, которые видят сквозь воду». Когда неровное дно, можно видеть. Опытный тут и правда разглядит, где глубже. Даже по тому, как волна от винта идет. «Вон, смотри, — показывает Хусейн. — Волна над меляком пошла, на глубь не идет». А если под водой ровный такыр? «Ни за что, — качает головой Хусейн, — не узнать, где русло. Все тут на ощупь идут».

Мы как раз в таком месте.

Сорвались!.. Еще задевая днищем песок, мы ползем и ползем к берегу. Ощущение, что мы не плывем, а едем в автомобиле: нас переваливает с борта на борт — то та, то другая сторона днища ползет по песку. А через полчаса выясняется, что к крепости подхода нет. Дарья разлилась в этом месте метров на триста, но глубиной всего сантиметров сорок.

Но судьба награждает нас зрелищем. Далеко в темнеющих песках еще более темной шапкой из земли вырастает крепость... «Богатая женщина». Река делает поворот — и вдруг загоревшийся в заходящем солнце шлем крепости поворачивается к нам воротами. Они целы, в них видно небо, и это как свет в неожиданно прорубленной стене: не было его — и вот он!

Все огорчены, что ближе пристать не удалось — до Дая-Хатын по берегу километров семь. Но такая уж эта река... Однако на нашем суденышке скоро становится весело. Дело в том, что мы стоим сразу за огромной песчаной стеной: вершина ее в небе — где-то метрах в пятидесяти от уровня воды. Тот склон, которым она повернулась к нам, крутой, и капитаны — Гяндзя и Курбан — спорят, кто из них сейчас поднимется на вершину. Оказывается, когда таскали каюки, то здесь было одно из самых трудных мест. Внизу идти негде — скала отвесна, к тому же осыпается — приходилось привязывать веревку к мачте каюка, самим же взбираться по этой отвесной скале. «Как мальчик ведет кораблик по луже», — неожиданно поясняет Хусейн.

Мы уговариваем капитанов решить спор завтра утром, и они, будто бы нехотя, соглашаются.

Река скоро совсем перестанет «знать», кому она принадлежит: пока мы еще в Туркмении, но впереди Хорезм, невдалеке Ургенч, Бухара, а там Нукус — уже Каракалпакия. И, начиная от Дая-Хатын, берега оживляются. Стадо коров, двое рыбаков в лодке, поселок нефтяников, еще какой-то поселок...

Капитаны, как дети, рады, когда на берегах появляется что-нибудь, кроме песков. Когда же показывается поселок Каракульсовхоза, оживляется и Хусейн: «Большой! Ничего не было... В пятьдесят девятом году два дома только стояло». А это лишь постоянный поселок, где-то в песках отары. В ста — ста пятидесяти километрах от берега пасутся бараны с самой лучшей шерстью.

Все больше насосов по берегам. Большие — чешские («семь кубов в секунду») и наши — поменьше («три куба»). Их трубы с неистовой силой сосут воду Амударьи, втягивая в себя даже огромных рыб. А на полях уже исчезают арыки. Земля промыта, арыки засыпают, и поля становятся просторными и большими. Хусейн говорит, что там будет хлопок, тоже «самый лучший», потому что хорошему хлопку нужна вода, уход и солнце — «три тысячи двести градусов должен набрать хороший».