Кукловод - Александр Григорьевич Домовец Страница 4

– Прости, государь, – сказал Никита, поднимаясь. – Виноват я, но так уж получилось…

– Ладно, – произнёс Дмитрий, делая примирительный жест. – Сиди. За то, что вступился за царскую честь, хвалю и жалую изумрудом. – Сняв с левой руки один из многочисленных перстней, он протянул его Никите. Тот с поклоном принял подарок. – А теперь, – продолжал Дмитрий, откидываясь в кресле, – скажи: что ты обо всём этом думаешь? Без утайки скажи.

Предупреждение было излишним. Пользуясь безграничным доверием царя, Никита никогда не хитрил и не лукавил: он был слугой, а не лакеем. В свою очередь, закрывая глаза на низкое происхождение Никиты, Дмитрий ценил ум, ловкость и прямодушие Маленина, приблизил его к себе, на зависть иным князьям, сделал своим советчиком и постоянным исполнителем самых деликатных поручений.

Но сейчас Никита мялся, не решаясь начать. Слишком неприятным и тягостным для царя обещал стать разговор.

– Ну, чего жмёшься? – нетерпеливо спросил Дмитрий. – Или боишься огорчить меня вестью об измене Шуйского? Пустое. Уже знаю.

Никита оторопел.

– Знаешь?.. Откуда?

– Сорока на хвосте принесла, – насмешливо сказал Дмитрий. – Весь план их знаю. Завтра у меня свадьба, а послезавтра, ещё затемно, ударят в набат, отворят все тюрьмы, вооружат преступников и двинутся на Кремль. Стрельцы будут кочевряжиться, но им втолкуют, что царь я – ненастоящий, и они меня выдадут. А потом… ну потом, как получится: или пристрелят, или изрубят, или дубинами забьют. Может, ещё что придумают.

Никита не верил своим ушам. Всё знать – и так безмятежно говорить о близкой гибели… Он откашлялся.

– Что будем делать, государь? – спросил он хрипло.

– А что бы сделал ты? – ответил Дмитрий вопросом на вопрос, потягиваясь.

– Опередить! – зарычал Никита. – Теперь же кликнуть Басманова, пусть со стрельцами окружит подворья Шуйских, Голицына, Татищева. Взять их в железа, огнём выпытать сообщников, и этих тоже схватить. Одним разом вырвать все изменные корни – без жалости, без пощады. Знаю, не любишь ты этого, но бунтовщики тебя точно не пощадят. Вот что надо делать, государь. И, главное, не терять времени! Может, и сейчас уже поздно…

Дмитрий внимательно слушал Никиту, и на лице его застыло странное задумчивое выражение.

– Превосходный план… – сказал он словно сам себе, глядя куда-то в сторону, – простой, чёткий, энергичный. Правда, без суда и следствия… да кого здесь этим удивишь… – Он перевёл взгляд на Никиту и спросил:

– Это всё?

– Нет, государь. Это только начало, – хмуро сказал Никита. Про себя он решил, что сейчас наконец выскажет всё, тяжким грузом скопившееся на сердце.

– Вот как? – удивился Дмитрий. – Но ведь бунт мы уже подавили, изменники схвачены. Чего ж ещё?

– Ненадолго это, государь, – упрямо возразил Никита. – Ну, повяжем сегодня Шуйского с Голицыным, срубим головы… Так завтра же другие тут как тут, снова начнут народ баламутить. И снова за ними люди пойдут. А всем головы не посрубаешь…

– Так что делать-то? – нетерпеливо перебил его Дмитрий, поигрывая жемчужными чётками.

Неожиданно Никита упал на колени и протянул к Дмитрию руки.

– Одумайся, государь! Не рой себе могилу! Люди-то кем недовольны? Тобой! Видят же, что ты иноземцам путь в Москву проторил, что нет в тебе ревности к истинной вере. Во дворце с утра до ночи музыка да танцы. А роскошь твоя? Даже уздечки со стременами изукрасил золотом и яхонтами. Казна тает, одного будущего тестя, Мнишека, одарил на триста тысяч золотых! Видано ли такое? Батюшка твой, в бозе почивший Иван Васильевич, небось, от расточительства твоего в гробу переворачивается. И уж прости, государь, но коли начал, скажу до конца, хоть на плаху отправляй… Зачем женщин столько? Что ни ночь, опять новая у тебя в опочивальне. Да ладно бы потаскухи, так тебе потаскух мало. Обольщаешь боярских жён, дочерей, монахинь даже. И ведь это не всё! Приблизил к себе Ксению Годунову, дочь покойного царя Бориса. Народ возмущается, пошто, де, сироту безотрадную снасильничал. Говорит, неправедно царь Дмитрий Иванович живёт… Укроти похоть, государь!

Никита понимал, что наговорил уже на три виселицы, но остановиться не мог. Дмитрий внимал, не перебивая, и даже время от времени кивал головой, точно соглашаясь.

– Тебя послушать, так мне впору постриг принять, в монахи податься, – заметил он, дав Никите выговориться. – Да ты встань, колени, чай, не железные. Встань, я сказал!

– Не надо в монахи! – горячо вымолвил Никита, поднимаясь. – Можно ведь проще, государь. Гони в шею иноземцев, объяви себя ревнителем веры православной. Монастыри не трогай, оставь чернецам их имущество. Умерься в тратах, смири свой блуд. Завтра женишься, так и живи с женой… хотя бы для вида. Только заставь её порвать с католичеством. Народ, он ведь всё увидит и старое простит. Вот и ладно будет! А в другой раз никаким Шуйским людей не взбунтовать, за тебя все горой станут. – Никита перевёл дух и уже спокойным голосом закончил: – Ты прости, государь, если чего лишнего сказал. Это ведь едино из любви к тебе. Я-то что? Я холоп твой верный. В жизни и смерти с тобой буду, пока не прогонишь…

Поднявшись, Дмитрий обошёл стол и приблизился к Никите. Сейчас они стояли друг против друга – высокий, статный царь и коренастый слуга, смотревший на своего господина снизу вверх. Дмитрий положил ему руку на плечо.

– В жизни и смерти… – повторил он задумчиво. – Нет, прогонять я тебя не собираюсь. Но что, если жизнь моя будет долгой… очень долгой? Такой долгой, что ты устанешь мне служить?

– Не бывать этому, государь, – убеждённо сказал Никита. – Хоть сто лет проживёшь, я с тобой буду. Если, конечно, самого раньше Бог не приберёт.

Дмитрий по-доброму усмехнулся.

– Сто лет… А если больше? Вот представь себе: живём мы себе и живём, живём и живём… Уж и времена пришли иные, и людей нет, что у нас на глазах родились, а нашей жизни конца-края не видать…

– Так не бывает, государь, – возразил Никита. – Всё, что в свой срок родилось, в свой срок должно и умереть.

– Верно говоришь, – тихо сказал Дмитрий. – Но что, если свой срок я сам себе устанавливаю? Себе, и тому, кто со мной?

Последние слова он произнёс шёпотом. Никите стало не по себе. В комнате сгущались вечерние сумерки. На столе в литых серебряных подсвечниках потрескивали массивные свечи. В их неярком свете высокий чистый лоб царя вдруг подёрнулся глубокими морщинами, прекрасные глаза ввалились, явив на лице тёмные впадины, челюсть затряслась и отвисла… Перед Малениным стоял дряхлый старик! Никита ошеломлённо закрутил головой, отгоняя наваждение. Ужас накрыл его мутной волной. Он