Леди Ру - Владимир Станиславович Елистратов Страница 45

армии мне пришло письмо: отец Евстафий скончался в 51-м. В возрасте восьмидесяти лет. Похоронили тятю. Всем селом хоронили. Бабы, говорят, выли. И собаки тоже. Давайте-ка, Володя, помянем его. Огромной был души тятя мой. Не соразмерной ничему души. И нет, скажу я вам, Володя, чуднее и чуднее на свете человека, чем такой вот простой русский поп. Слава русскому попу! Вот что я вам скажу… Слава попу. И царствие небесное тяте моему, отцу Евстафию.

Мы, не чокаясь, выпили.

– Ну и вот, – продолжил Борис Петрович. – Отслужил я армию. Поступил в военное училище. Там меня заметили. Кому надо. Потом – разведшкола. И какое же было мое удивление, Володя, когда в этой самой разведшколе преподаватели, помимо, конечно, всего прочего, стали проделывать с нами, будущими разведчиками, то же самое, что и тятя мой со мной. Правда, не на Священном Писании, конечно, а на газетах и романах. И без кагора. А так – та же песня. Третья снизу. Строка наоборот…

Ну, потом я учился в Академии. Дальше – все как положено. Явки. Пароли. Резидентуры. Во многих странах работал. Но это я вам как-нибудь потом расскажу. Лет через тридцать… – улыбнулся он, огладив усы. – Давайте-ка допьем фляжку, а то скоро посадка. – Он разлил. Мы выпили. Борис Петрович подумал. Сказал:

– Да, ровно шесть булек… Странная штука жизнь. Я вот: сирота-подкидыш, поповский пасынок и – чекист-коммунист. А не был бы сиротой – не стал бы пасынком поповским, а тогда Писание бы «вдоль и поперек не уразумел». А не уразумел бы – не стал бы полковником разведки. Точно знаю: не стал бы. В общем: ИндопсоГ итуп ымидевопсиеН. УвтсечетО ужулС! ЬнимА.

– Что?..

– Неисповедимы, говорю, пути Господни. Служу Отечеству! Аминь. Пойдемте, Володя. Скоро посадка.

В самолете мы сидели в разных частях. Я в хвосте, Борис Петрович – в голове. Весь полет я проспал. После посадки в Домодедово я потерял Бориса Петровича из виду. Наверное, он быстро ушел вперед. Больше я его не видел. А со мной остался его сюжет и мой паспорт, который благодаря Борису Петровичу не стал подкидышем.

Агент 005

Все, что я расскажу сейчас, – истинная правда. Изменены только имена. Да и то не все. Имена нельзя было не изменить. Почему – скоро поймете.

Итак.

– Золотые были денечки, – вздохнул Юрий Павлович, рассматривая в лунном свете торшера старые слайды 70-х годов. На нем были массивные роговые очки, делавшие его глаза похожими на две большие голубые планеты. – Ты-то, конечно, Вольдемар, ничего не помнишь: маленький еще был.

– Почему, Юрий Павлович, – возразил я, – все я помню.

Юрий Павлович, которого все звали ЮПЭ, уже почти восьмидесятилетний лысый усатый старичок, толстенький и ростом не больше метра шестидесяти двух-трех, усмехнулся и хитро подмигнул мне:

– А если и помнишь, то ничего не знаешь.

– Чего это я не знаю, Юрий Павлович?

ЮПЭ отхлебнул коньяка, глубоко, как на приеме у врача, вдохнул, выдохнул и начал:

– Да, ничего… Совсем ничего. Но сейчас узнаешь. Сорок лет прошло. Да, ровно сорок… А через сорок лет можно и рассказать. Мне ведь, считай, по твоей милости орден Ленина дали. Вот так-то. Слушай, Вольдемар…

Но сначала я должен сообщить предысторию. ЮПЭ – полковник КГБ-ФСБ в отставке. В самом начале 70-х годов он был советским резидентом в стране Алжир. Я с моими родителями тоже был в Алжире. ЮПЭ – официально – работал в посольстве. А неофициально – «резидентствовал». Отец преподавал русский язык в алжирском университете. А мама сидела со мной: было мне в 70-м году пять лет.

Тут, простите уж, еще одна предыстория.

Детство у меня было нормально-коммунальное. Соседи – алкаши Петины. Тазы на стене в кухне. Пять штук в ряд. Наш второй слева. Алюминиевый, цвета рыбы. Велосипед «Орленок» в коридоре. Вадика Люлина, соседа-пятиклассника. «Велодрын» – предмет моей бессознательной зависти. Вадик меня дразнит Инфузорией Туфелькой. Я обижаюсь, потому что инфузория – это девчонка, к тому же еще – в девчачьей туфельке. А я – «настоящий мужик», как называет меня отец.

Мы: дедушка, бабушка, мама, папа и я – живем в одной, разгороженной на две, комнате. Сервант, диван, обеденный стол – все это я помню смутно. Самое ценное – пластинка про Хоттабыча, заезженная в семи местах. Я все время жду, когда Хоттабыч скажет Вольке ибн Алеше: «О несравненный Балда-а-а, ты прав, как всегда-а-а!» Это очень смешно. Я каждый раз задыхаюсь от смеха и шепотом повторяю, подражая Хоттабычу: «О несравненный Балда-а-а…»

Помню однажды вечером отец пришел домой. То ли очень веселый, то ли очень встревоженный. Мама, оторвавшись от терки и морковки (для меня):

– Ну что?..

– Камбоджа, – сказал отец.

– О Господи!.. А где это?

– Юго-Восточная Азия.

– О Господи!.. Там жарко?

– Плюс сорок пять.

– О Господи!.. Это точно? В смысле что – Камбожда?..

– Точно. Так что, – обратился отец ко мне, – полетим, Володька, с тобой в Камбоджу.

Очень хорошо. Я согласен лететь в Камбоджу. «Камбоджа» – это что-то круглое, разноцветное, веселое. И с яркими узорами, типа елочной игрушки. Или хохломской сахарницы, которая стоит у нас в серванте.

Через неделю, а может и через месяц (в детстве все это ой как неважно!) отец пришел вечером опять весело-озабоченный. Мама, оторвав глаза от вязания:

– Ну?

– Алжир, мать…

– О Боже мой!.. Где это?

– В Африке.

– Кошмар какой! Это же жарко.

– Не очень. Это Северная Африка. Там сейчас плюс шестнадцать. Ну, Володька, едем в Алжир?

– А Кабомжа?

– «Кабомжа» отменяется. Там политический переворот. Летим в Алжир.

Интересно: «переворот». Я представляю, то в серванте бабушка перевернула хохломскую сахарницу. И ничего не понимаю. Ну и ладно. Алжир мне тоже нравится. Он большой, толстый, добрый, как папа Вадика Люлина Федор Антонович. Вадик – дразнила, а Федор Антонович все время дает то «ириску-сосиску», то «козью наку». Он так и говорит:

– На-ка тебе, мужчина, ирисскую сосиску.

Или:

– На-ка тебе, мужчина, козью наку.

А сам такой толстый, алжирный, добрый и улыбается.

Кончилась зима. Начались запахи, запахи. Зимой на улице их очень мало, весной много. Растаял снег, похожий на мокрую шерсть и пахнущий ею. Пришла весна, и сразу запахло мокрыми собаками.

Да, звуки тоже были. Заорали мартовские коты: как будто вынимают старые ржавые гвозди из заборов.

Потом, где-то в середине апреля, стало тепло и пыльно, и от черной земли пошел дух старого засохшего шоколада. Уже все зазеленело, расцвело, и от черемухи повеяло бабушкиным лекарствами, а потом заворожила сирень – какой-то сладкой-сладкой загадочной резиной. А мы все не летели в Алжир.

Но в один совсем уже жаркий майский день, пестрящий березовыми сережками, отец открыл большой желтый чемодан и