Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 49

«Старая кочерга, – подумал я уныло, – а я было подумал, что ты уже спишь»

– Ну, так сколько? – теперь уже требовательно спрашивала девка.

– Копеек пять. Не больше, – пробормотал я. – Книжка-то тонкая…

– Устав комсомола – бесценен! – торжественно резюмировала старая большевичка. – Запомните это навсегда!

– Да, да, я знаю, только забыл, – торопливо закивал я головой – Конечно бесценен! Это же… наше все!

Китыча спрашивали меньше, видно было, что парень простой, может и ляпнуть что-нибудь невпопад.

Мы вышли с ним из райкома вместе.

– А про устав нас классная предупреждала, – сказал Китыч, – ты просто забыл. Пять копеек! За пять копеек, значит, и комсомол продашь? Ай-яй-яй!

– А эта, конопатая, тебя о чем спрашивала?

– Кем я хочу стать.

– Ну, и?

– Танкистом.

– А она?

– Зауважала. Танкистов все уважают. Теперь взносы будем платить. Две копейки в месяц.

С комсомолом у Китыча сложились непростые отношения. Начать с того, что две копейки на заводе обернулись для Китыча в три рубля. И это бы стерпел Кит, но его стали песочить после каждого залета в милицию еще и на комсомольском собрании цеха. Так было положено. Китыч возмущался.

– Вы чего? С меня и так уже прогрессивку сняли, летний отпуск накрылся, чего вам-то от меня надо?!

– Мы можем помочь. Ходатайствовать в профком, начальнику цеха.

– Ага, можете. Ни фига вы не можете!

Самое смешное – в армии Китыч действительно был танкистом. И каким! Экипаж его танка занял первое место по Дальневосточному военному округу! Если в часть приезжало начальство и надо было произвести соответствующее впечатление, мобилизовали роту Кита. Стрелял его экипаж без промаха, действовал слаженно, как швейцарские часы. Свой интернациональный долг он отдал сполна. Однажды чуть не отправился на тот свет. От плохой еды, непривычного климата покрылся чирьями. Дальше – больше: началось заражение крови. Врачи советовали молится. Едва выкарабкался. Один раз чуть не угодил под трибунал. Это, когда молоденький «лейтеха» дал ему за нерасторопность пинка, а попал прямо в чирей. В следующее мгновение лейтенант лежал на земле, а над ним склонилось страшное, озверелое лицо танкиста.

– Еще раз тронешь – убью!

«Боль была адская! – потом объяснял мне Кит. – Я чуть не взорвался».

Поскольку дело было в походе, для Кита вырыли яму и опустили туда на веревке. Такая была в полевых условиях гауптвахта. Еду тоже опускали на веревке.

– Самая большая ошибка Родины, Никитин, – сказал потом командир батальона перед строем, – что тебя взяли в армию.

Это, конечно, он шутил. Армия как раз стояла и стоит на Китычах.

После службы Кит разорвал и выбросил свой комсомольский билет в унитаз. В военном билете, который после армейской службы выглядел, как после битвы на Курской дуге, он подтер надпись о членстве в рядах комсомола, добавил грязи, размазал; подумывал даже о капле крови. «Мастрячили» документ мы вместе, у Кита на кухне.

– Как думаешь, – спросил он, задумчиво вертя билет в грязных пальцах. – Добавить крови?

– Ты еще дырку добавь. От пули. Скажешь в кадрах, в миллиметре от сердца прошла. Но ты еще успел крикнуть: «Всех не перебьете, гады! Передайте Михалычу, что бутылку 33-го портвейна я закопал…» И тут сознание тебя покинуло. Но враг оживил твою измученную тушку, и тебя долго пытали, чтоб ты рассказал, куда закопал бутылку.

– Кстати, – оживился Китыч, – я так и не нашел вчера пузырь розового, который, точно помню, где-то припрятал. Все обыскал. Ведь не булавка! Где-то лежит, зараза… 19 градусов, три процента сахару. Мой любимый размер…

…Короче, решили, что кровь – это перебор. Наутро следующего дня Кит пришел устраиваться в отдел кадров на завод.

– Комсомолец? – спросили там.

– Нет!

В отделе кадров были ушлые ребята.

– Покажи военный билет.

Долго вертели, советовались, хмыкали, наконец, сказали.

– Ладно, мы тебя примем.

– Не надо.

– Ты что, против? Принципиально? М-м-м?

– Нет. Не против. Не хочу.

– Почему?

– Не хочу! – просто и доходчиво отвечал Китыч за шесть лет до профессора Преображенского.

– Ты не любишь комсомольцев?

– Люблю.

– Тогда почему?

– Не хочу!

От него отстали, пообещав присмотреться.

Зато теперь, каждый раз, когда в цехе объявляли комсомольский субботник, Китыч, вытирая ладони грязной ветошью, подходил к какому-нибудь безусому комсомольцу, и спрашивал с приторным сочувствием.

– Что, завтра на субботник?

– Да вот… надо, – отвечал вчерашний пэтэушник грустно.

– Надо, надо. Ведь ты же комсомолец! И что, бесплатно?

– Так ведь субботник же.

– Да, да, субботник. А я вот тоже выйду. За двойную оплату.

– Это почему же?

– А я не комсомолец, – говорил Китыч, уже не скрывая радости. – Комсомольцы работают бесплатно, а я – за деньги. Усек?

– Усек, – угрюмо отвечал молодой.

– Каждому свое, – продолжал куражиться Китыч, – зато ты имеешь право ходить на комсомольские собрания после смены. А меня не пустят.

– А на фига тебе это собрание?

– А как же?! А узнать про политику партии? Про космические корабли, которые бороздят просторы Вселенной? Ты что?! Комсомольское собрание – это, братишка, первое дело, без собрания мы по деревьям начнем прыгать. Как макаки.

– Так вступай.

– В комсомол? – Китыч скорбно вздыхал. – Не могу брат. «Капитал» Маркса так и не осилил. И портвешок люблю, грешным делом. Но мы, старики, верим в вас, молодых.

Кто научил Кита этому цинизму? Никто. Жизнь сама научила.

Но тогда, в седьмом классе, мы взволнованно вглядывались в маленькую книжечку с вклеенной фотографией и чувствовали, что вот это уже серьезно, что это не красная тряпка, обмотанная вокруг шеи, что мы приобщаемся к этим гулким коридорам в величественном здании райкома, к этим загадочным кабинетам с непременными портретами вождей, где вершились дела государственной важности, к этим подтянутым молодым людям в серых костюмах, которые с озабоченными серьезными лицами снуют из кабинета в кабинет, не замечая случайных посетителей, но кивая только своим, посвященным в тайну власти.

Власть уже тогда кольнула меня. Больно. Я вспоминал конопатую девку за кумачевым столом и пытался понять, как смогла она проникнуть в эту таинственную цитадель, как умудрилась занять место за столом, которое позволяло ей задавать всякие дурацкие вопросы таким олухам, как я. Из чего они сделаны, эти конопатые? В чем их сила?

С Китычем на подобные темы говорить было бесполезно. Он смотрел на свой дальнейший жизненный путь доверчиво и просто – куда кривая выведет. Лишь бы не учить монолог Чацкого или отрывок Толстого «После бала». Власть он считал привилегией избранных, загадочной, враждебной силой за кремлевским забором, и чурался ее, как его предки крестьяне чурались сначала управляющих-немцев, назначенных из Лондона помещиком, а потом уполномоченных райкомов и губкомов, от которых,