Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 02 Страница 5

Хорошо видна горящая золотом под стеклянным футляром рака, в которой находятся — Карл Великий, Charlemagn, канонизирован, теперь он святой — мощи бывшего императора. Рака излучает сияние. Но очень неожиданный сам алтарь — это пристроенный к романской базилике готический собор. Судя по путеводителю, сделано это было через 600 лет после смерти Карла Великого. Все соединилось — легенда, романское искусство, готическое, школьный учебник, современная жизнь. Описать это невозможно. Как и описать весь вид на комплекс с верхнего этажа ратуши, когда постройки кажутся в своей определенности и ясности элементами музейного макета.

Посидели в небольшом садике возле собора. Какие-то турецкого вида мальчишки бездельничали на лавочках. О чем они без конца разговаривают? Я заметил, что все немцы, и особенно чернокожие или смуглокожие, очень любят разговаривать, объяснять что-то, расспрашивать все с дотошностью у кассиров или на железной дороге.

В Аахене запомнились еще два фонтана. Один живой, ясный — он почти возле собора, но рядом там же и торговая улочка — это несколько фигурок, собранные вокруг бассейна. У этих бронзовых фигурок руки, ноги, головы, словно у настоящих кукол, на шарнирах. Каждый прохожий может придать композиции свой смысл. В отношении памятников. Садовая скульптура в Германии без гигантомании. У второго фонтана я списал название и автора: «Возврат денег» Карла Зиманна. Фонтан поставлен в 1976 году. Это бассейн, в котором над брусчаткой, похожей на банкноты, вращается посылаемая соплом вода и уходит в некое жерло посредине. А вокруг, по балюстраде, шесть занятных, чуть гротесковых фигур: пузатый мужчина, женщина, ребенок. Мне почему-то начинает казаться, что этот фонтан или его снимок видел наш знаменитый скульптор Шемякин.

Весь вечер запоем читал Куняева. Судя по надписи на журнале, возможно, он ждет от меня письма, во всяком случае, настойчиво просит меня прочесть. «Сережа! Прими… мою политическую ахинею. Обязательно прочитай. Ст. К.» Сразу же бросилось в глаза, что мои публикации дневников, с обширным цитированием и как бы случайным — сам, дескать, читатель — выбором смысла, не прошли мимо. Мы все в литературе связаны друг с другом. Здесь тоже длинные цитаты и ненавязчивое комментирование. Куняев вообще, с моей точки зрения, когда он выходит на эту площадку, замечательный журналист. Второе, что сразу стало явным, — это удивительная куняевская чистопородная смелость. Он замахивается на понятия и людей, замахнуться на которых у меня не хватает смелости. Вот записал ли я со всей прямотой и дерзостью, с которой об этом предмете говорил рассказчик, телефонный разговор мой с Павлом Слободкиным о Ростроповиче? Например, об угасании его дара? Или о том, что он делал деньги в круизах для миллионерш, где играл популярные вещи? И многое другое. А о том, как, выиграв в первый раз какой-то конкурс не без помощи нашего посла в Польше и получив первую премию, он отказался играть в концерте с нашими же, получившими вторую и первую, потому что сразу бы стало ясно, кто действительно первач! А рассуждение Паши о даре Ростроповича, как собственного менеджера и просто делового человека? А посмел ли я когда-либо даже помыслить… Здесь уже начинается личное, семейное. Это не моя манера — так мыслить…

Для меня всегда большой писатель начинается там, где вроде бы у меня есть с ним совпадение замысла, но где у меня не хватило проницательности и где я сам не додумал до конца. У меня самого всегда было какое-то недоверие к любви нашей интеллигенции к Польше, что-то за этой любовью в советское время было другое. И всегда эту страстную любовь, в первую очередь, разделяли люди, скептически относящиеся к нашим порядкам, а этнически — просто не русские. Я помню, как с придыханием говорили о Польше мои знакомые по радио: Инна Громова, Лариса Закошанская, Леня Азарх. Но, может быть, это просто любовь к загранице, так культивируемая в то время среди интеллигенции. Парадокс заключается в том, что уехать даже ненадолго за границу, поехать туда в командировку можно было только при содействии и разрешении ненавидимого государства, но, с другой стороны, количество этих поездок свидетельствовало о весе человеке в обществе, его значении, об отношении к нему власти. Конечно, имело значение, что Польша была еще и каким-то пунктом обмена вещей. Об этом пишет и Куняев. «Пока мои деловые соотечественники устремлялись к рыночным развалам из дешевых джинсов и кожаных курток, шушукались с гостиничными горничными о тайной продаже за злоты баночек черной икры, электробритв и „Столичной“ водки, я бродил по ухоженным польским паркам, дышал воздухом, исходящим от цветущих каштанов, сыростью, ползущей от мутной Вислы. Или на родине Шопена в Желязовой Воле вспоминал…» С этим сталкивался и я и об этом десятки раз слышал, все это обо мне. Но это национально-либеральная линия, а в работе Куняева ярко прослеживаются и еще два аспекта: жесткая историческая хроника — два или три раза поляки походами ходили на Москву и участвовали во всех противостояниях других государств против России, и об этом надо помнить, так сказать, константа истории. Во-вторых, Станислав Юрьевич жестоко разобрался с делом Катыни. Здесь возникло еще одно чисто польское дело с гибелью 1600 евреев во время войны от рук поляков. Практически это был безжалостный погром, где сожгли в овине и детей и взрослых, повторяет несколько раз Куняев, не немецкое гестапо и не зондер-команды, а именно «мирные» поляки. Произошло это в городке Едвабне. В 1963 году в Едвабне был поставлен камень с высеченной надписью о том, что евреев умертвили гитлеровцы. И лишь в 2000 году Польша созналась, что не гитлеровцы — а свои, поляки, веками жившие бок о бок с евреями. Книга Томаса Гросса, которая взорвала жизнь польского общества, называлась «Соседи». Можно было бы сказать: не полякам, значит, и судить о безжалостности русских в Катыни. Но мы этого не говорим. Дело не в этом. Писателем приводится несколько поразительных доказательств — не русских это рук дело.

По обычаю выписываю то, что меня интересует.

Термины: «театральный либерализм», «национально-политическая шизофрения», «Нельзя напоминать полякам о естественной, природной бесчеловечности, которая теснится через всю их историю от времени Тараса Бульбы до Едвабне…», «государственный инстинкт».

Статистика: «…польские евреи в гражданском, с красными нарукавными повязками, вооруженные винтовками, широко принимали участие также в арестах и депортациях. Это было страшнее всего, но польскому обществу бросилось в глаза и чрезмерное число евреев во всех светских учреждениях, тем более что до войны тут доминировали поляки».

Польские потери в войну — 123 тысячи, это 0,3 % от общего числа населения — от 35 миллионов. Наши — около 9 миллионов — это 5 %. Немцы потеряли 5 миллионов солдат и офицеров — это 7 % от общего населения страны.

Обычная статистика гибели военнослужащих во время войны — 1 офицер на 10 солдат. Так у немцев, так и у русских. В первую мировую 1 офицер на 3 солдата у французов — говорит о высоком патриотизме офицеров и плохой выучке армии. У поляков 1 к 32. «Может быть, польские офицеры, а среди них ведь было немало и младших, умели успешно прятаться за солдатские спины?».

«Самым постыдным было поведение поляков. Они безропотно выдали немцам 2 млн 800 тыс. евреев из 3 млн 300 тысяч, проживавших в стране».

4 июля, четверг. В 14 часов читал лекцию в институте славистики. В тексте, который я заготовил ещё в Москве, несколько другие, чем кёльнцы привыкли, имена и сегодняшние оценки таких писателей, как Искандер и Петрушевская. Это всё легкая добыча зарубежного филолога, это всё ещё и легко читается. Замечено, что и здесь кумир зарубежных славистов скорее не Шукшин, а Довлатов. Берут в свои лекции, в курсы и в свои диссертации тех, кого легко зарубежному человеку переводить и легче читать. Зачем мыкаться с языком Распутина или Федора Абрамова? Но я очень сильно забежал вперед!

7 июля, воскресенье. После вчерашней гульбы по Антверпену все утро сладко и жадно читал «Новый мир». Сначала статью Шапиро о том, какого «Евгения Онегина» мы читаем. Статья точная, но есть какая-то жестокость по отношению к редактору академического тома с «Е. О.» Томашевскому. Потом читал статью Марии Ремизовой о современном рассказе в последнем номере журнала «Октябрь» за прошлый год. Потом взялся за кинообозрение Игоря Манцева, восходящей звезды нашего киноведения. Здесь много интереснейших сведений о молодежи и, главное, о смене классовых ориентиров искусства на возрастные. Буржуазное общество добилось, что вместо обездоленного рабочего класса, стремящегося отстоять свои права, появилась новая внеклассовая, но агрессивная общность — тинейджер. Этого уже ничем не остановить. Требует он немногого: своей музыки, своей одежды, своей субкультуры. Но он не ориентирован на труд и на работу.