Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 Страница 5

* * *

Перепрыгнув такой провал, за которым уже никтоне поможет: давно порвал ту верёвочку, – на плато

приземляясь в чабрец, в полынь, – вдруг заметишь на вираже,как сверкает морская синь… И никто никогда уже…

Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст,только чайка висит. Спугни – резким криком тебе воздаст.

Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачкувровень – спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку.

А чего ты хотел – баллад просветлённых, высоких од?Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот

чёрствых, – словно аэд в аид – оступиться готов. Плющомкамень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё…

* * *

В неподвижных травах шуршат акриды.Закипают лотосы млечным соком.Сердолик – в двурогом венце Исиды,А в венце Осириса – мёртвый сокол.

О, когда бы знать, торопя объятья,что любовь подобных всегда не к месту.Если близость тел повлечёт к зачатью,то слиянье душ приведёт к инцесту.

…Вот она крадётся в тоске недужнойчерез весь Египет тропой обратной.И сухие губы лепечут: «Муж мой…»,но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой…»

О, когда бы знать, расточая силы,что в любви похожих блуждает вирус.Ароматен лотос в верховьях Нила,но в его низинах – горчит папирус.

И уже плодом набухает тело,отекают руки. Ты станешь притчейво языцех. Дочь для себя хотела?Но родится сын с головою птичьей.

И торгаш возьмёт за мешок пшеницытвой венец двурогий и тот, в которомнестерпимым жаром сухой зеницымёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.

Алкей и Сафо

В полумраке скрипнула дверца шкафа.Он рубаху новую надевает.На своей софе шевельнулась Сафо:зычно зевает.

Говорит: «Купи молока и мёду,винограду белого, литр олии.Возвращайся к завтраку: непогодубоги сулили».

Он её клюет на прощанье в щёку,углядев при этом, как с тельца мухипаучок спускается на защёлкупыльной фрамуги.

Облепили пирс рыбаки. Пурпурно –золотая чаша всплывает грузно.Запрокинув горло, зияет урнакоркой арбузной.

Он калиткой хлопает, раздвигаяплети мокрой жимолости. В «скворешне»молодой курортницы плоть нагаяпахнет черешней…

Целый день у Сафо мигрень. В сацивине хватает соли. С горы подуло.И авгур, чернеющий на оливе,каркает: «Ду-р-ра!»

…Рыбаки несут барабульку. Выжженюжный склон, как знойная Иудея.Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи жепрелюбодея!»

И считает кур, шевеля губами.Но, узрев повинную плешь Алкея,застывает амфорой, выгибаясмуглую шею.

И на битву равных взирает сытона капоте солнцем нагретой «Нивы»кошка черно-белая, Афродита,щурясь брезгливо.

Стрекоза

Слишком длинные крылья – вразвалку по стеблю цветка,неуклюже ползёт. Но китайские льются шелкав содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка –и медовый, медлительный выпустят свет облака.

Не надейся, не август – конец сентября. Но теплоне промотано летом. Сферических зенок стеклонаполняется влагой, то светло-зелёной, то серой.Кот, заметив движенье, крадётся и щурится зло.

И она поднимается. И, прозвенев вдалеке,над сырой черепицей, стремительно входит в пике,чтоб в раскрытую книгу залечь, как живая закладка,на двухсотой странице, тринадцатой снизу строке.

И терцина из Данте, её золотистая мгла,словно тайнопись, светит сквозь тонкую сетку крыла.Поднебесной давильни пространство забрызгано соком,и тяжелая капля по облачной кромке стекла.

На иглу не посадят – не бабочка. Из-под рукивыгребая, взлетит, унося отпечаток строки.… Утром спустимся к морю: на гальке, расколотой штормом,в отражённом луче слюдяные блеснут лепестки.

* * *

Что сегодня за день? – Очевидно, среда.В тёмной кроне – подвижные пятна лазури.Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда.Домочадцы его осторожно разули.

Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал,головой упираясь в дубовую кадку.Муравей, любознательный, как Магеллан,изучает его загрубелую пятку.

Шевелюры измяв низкорослым лесам,лёгкий ветер гоняет мурашек по коже.Отвяжитесь – он стар. Он уже написалвсё, чем нынче смущён, чем возвысится позже.

Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту – дела:все гекзаметры ваши и ваши верлибры.Конопатая Фрина, и та не дала,на простуду ссылаясь… Ах, Фрина, их либе

в дых… Растрачен запас, заготовленный впрок.Но душа не готова примкнуть к балагану.И репризы Эзопа ему поперёкестества или – попросту – по барабану.

Жизнь обмякла, а слава не произошла,не вошла в ежедневный набор провианта.…Осыпает цветы мушмула. И пчеласобирает нектар в бороде у Бианта.

* * *

Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь.Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешьсяв шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж.Но какое мне дело, ежели нет меня

в той стране, где волна колеблется перламутром,на взъерошенных вязах вздрагивают листы;где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром,на отлов человеков ночью не мчат менты.

Хорошо, что ты – там, задира, кустарь-филолог,несгибаемый логос, вечное два в уме,сквозь чужие таможни длинную цепь уловокнеизменно влекущий… Помнишь, как на холме

мы сидели – спина к спине, – озирая мутныйтёмно-серый залив с корягами на плаву.На покатые сопки сыпал с небес кунжутныймелкий сетчатый дождик – и выпрямлял траву.

Никуда не срываясь, медленными глоткамимы цедили по-братски местное каберне.Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень,растопырив надкрыльев лопасти… Как бы мне

ни хотелось тебя погладить, – рука чертилав запотевшем пространстве эллипсы и круги.И трёхдневной, колючей медью твоя щетинапламенела, но не хотела моей руки.

Мы сидели, как два китайца, настолько древних,переживших и потепления и снега,что неважно уже: коряга качнулась в дрейфеили мимо проплыл взлелеянный труп врага.

…Ты в широтах, где всяк уместен – и, слава Богу!но такие, как я, нелепы – и пусть. Не то бслабоумной старухой к тихому эпилогудоплыла бы, сложившись в англоязычный гроб

в чём-то розово-белом. Как бы ты ироничнопоглядел – ни озноб в лопатках, ни в горле ком.И тогда бы Господь послал меня жить вторичнов синеватую морось, на киммерийский холм.

* * *

Красная охра, сиена и сурик –средневековья готический сумрак.Столик в кафе угловой.И переводчика око оленье

влево косит. Увлажнённый оклеенвоздух кленовой листвой.

Как утомителен пьяный вестфалец.Толстый его указательный палецтычет то в башню, то в ров.Тёмно-янтарное пенится пиво,и вдоль канала цветут прихотливокрыши опрятных дворов.

Но переводчик забыл о работе.Над балюстрадой в полуоборотесгорбился и не сулитясности, с нами молчанием мерясь,ноздри раздув, как почуявший ересьистовый иезуит.

Словно подслушал твоё нетерпеньевыйти со мной… На покатой ступенижёлтые пятна листвы.Немец, усердно цитируя что-то,пялится на городские воротацвета засохшей халвы.

Пусть этот бюргер лопочет что хочети притворившийся флюгером кочетмедным сверкает пером.Мы под парами в квадратном проёмеарки, как будто на древнем пароме,в темень плывём вчетвером.

Прокукарекает вздорная птица –мы возвратимся, а бюргер проспится,выйдет с цветком на грудик завтраку… Но переводчик за намивслед пересохшими дрогнул губами.Сжалься! Не переводи.

Интервью с Ириной Евсой

Беседу вела Юлия Белохвостова[4]

Счастье как подарок

Ю.Б.: Ира, мы разговариваем с тобой на следующий день после вручения «Русской премии». Во-первых, я, конечно, хочу еще раз тебя поздравить – мне кажется, это как раз тот случай, когда нет никаких сомнений в заслуженности и уместности награды. А во-вторых, хочу спросить – это важно для тебя? Ты рада своей победе?

И.Е.: Было бы странно и не вполне честно сейчас сказать, что я не волновалась и ничего особенного не чувствовала, когда стояла на сцене и мне вручали эту премию. Конечно, я рада. Для меня все это было большой неожиданностью-я довольно долго была не в курсе, что мою книгу выдвинули на эту премию, по-моему, я самая последняя и узнала, увидев лонг-лист в ФБ. Ю.Б.: А как ты в принципе относишься к конкурсам, премиям, наградам – это нужно поэту или это только отвлекает от «служенья муз»? И.Е.: Наверное, это нужно. Поэт, как любой смертный, нуждается в поощрении. Я отношусь к этому довольно спокойно: получить премию – приятно, конечно, но если не дадут – не смертельно, а уж если дадут какому-то хорошему автору, я за него искренне порадуюсь. Тут дело даже не во мне, очевидно, а в том, что мои родители не передали мне по наследству ген тщеславия и даже здорового честолюбия: никогда не чувствовала необходимости что-то доказывать. Но некоторыми наградами очень дорожу – премией имени Бориса Чичибабина, к примеру, потому что для меня она связана не только с прекрасным поэтом, но и с человеком, которого я уважала и любила. Ю.Б.: Литература всегда была делом твоей жизни? Ты когда-нибудь мечтала стать врачом, актрисой или, например, учителем, или ты всегда хотела стать именно поэтом?