Post Scriptum - Марианна Альбертовна Рябман Страница 51

Так прожил Антон Андреевич почти пять лет, в тоске и не радости, смирившись с тяжелой долей и не сопротивляясь ей.

В полдень, шестого декабря тысяча девятьсот пятого года, когда Смыковский, по обыкновению, собирал сгоревшие свечи подле икон в церкви, обратился к нему отец Иеремей:

– Ипатий Матвеевич, – произнес он, как всегда спокойно и доброжелательно, – нынче утром, покуда совершали вы с Архипом Христиановичем погребение на погосте, приходила в нашу церковь женщина, и просила провести службу по мужу её, скончавшемуся вот уже сорок дней тому назад. И хотя я едва успеваю, творить отпевание над теми, кто страдал в стенах лечебницы, но всё же ответить ей отказом не смог. И потому сегодня, сразу после обедни, я исполню ее просьбу, и отслужу о душе супруга её. Вас же попрошу к урочному часу, подготовить всё здесь так, как вы делаете это обычно.

Слушая священника, Смыковский не сводил задумчивого взгляда с маленького зарешеченного окна. За ним, упершись в каменную стену, росла невысокая искривленная непогодой рябина. И одна из веток её, усыпанная темно-красными, налитыми ягодами, словно драгоценными каменьями, покорившись порывам ветра, тихо, почти неслышно, стучала в стекло.

– Ипатий Матвеевич? – позвал отец Иеремей, так же осторожно, как и всегда он обращался к нему, полагая, что перед ним душевно больной человек, – я говорю с Вами, вы слышите?

– Да, да, – медленно протянул Смыковский, – не тревожьтесь, я слышу… Смотрите, как странно, – вдруг добавил он, – стук в окно… Словно это не рябиновая ветка, а детская ладошка мне в стекло стучит, чудно… О чем это судьба меня предупредить пожелала? Если б знать…

Батюшка посмотрел на Антона Андреевича с сочувствием.

– Это рябина. Ничего более, – сказал он, – Вы скверно чувствуете себя? Ежели так, ступайте отдыхать, здесь заменит вас Архип Христианович.

– Нет, благодарю вас, – ответил Смыковский, – меня просто изводят мысли. Сейчас же возьмусь за работу, и хандра исчезнет, не оставив следов.

XVI.

Подготовив всё в церкви к поминальной службе, Антон Андреевич, который в последнее время страдал скорой утомляемостью, так устал, что присел в самом незаметном, скрытом полумраком, углу, и так и остался сидеть там, не покинув церковь, как должен был.

Он подумал, что просто переждёт, пока окончиться служба, не станет мешать или обнаруживать себя. И устало прислонившись к холодной каменной стене, задремал.

Его разбудили голоса. И он увидел, как в церковь вошли сначала двое юношей, один из них был старше и чуть выше другого. Потом на пороге появились ещё двое мальчиков, примерно тринадцати и десяти лет. Изредка они переговаривались между собой и оглядывались по сторонам. За ними, немного отстав, шел мальчик, так же лет тринадцати, и наконец, появилась женщина, в черной траурной одежде и сопровождающая ее служанка.

Именно служанка, и оказалась первым человеком, которого узнал Смыковский.

– Катя… – не поверив своим глазам, прошептал он, – не может быть… Катя…

Сознание Антона Андреевича стало торопливо и беспорядочно порождать ясные мысли.

«Ежели это Катя, – думал он, – и если рядом с ней барыня её, значит это Полина, неужели Андрей умер…. Полина заказала службу сорока дней для мужа…. Господи! Андрей умер…Андрей….»

Смыковский совсем оторопел. Он, содрогнувшись от страшных догадок своих, не смог найти сил, даже подняться. Всё время, пока отпевал отец Иеремей Андрея Андреевича, Смыковский сидел неподвижно. Глядел он по очереди на каждого из мальчиков, узнавая в них каждого из сыновей Телихова, а более всего всматривался в лица Полины Евсеевны и Миши, глотая горьковатые слёзы и закрывая рот руками, чтобы не сорваться и не закричать от боли, которая заполнила его изнутри.

Прямо перед Смыковским, однако не замечая его, стояли Архип Христианович и Пахом. Тихо перешептываясь, они пересказывали друг другу обстоятельства кончины Андрея Андреевича, и обрывки их разговора были слышны Смыковскому.

– А господин то этот ведь из богатых был, – шептал Кедров.

– Да. Я тоже слыхал, будто он, а то ли брат его, или вместе они, заводом каким-то владели, – отвечал ему Пахом, – потом правда сожгли тот завод, но видно денег то у них немало осталось.

– Однако, ежели рассудить, то коли остались бы при деньгах, так и не стала бы жена ему службу заказывать в церкви при лечебнице нашей, для бродяг.

– Отец Иеремей сказывал, навроде она уже была здесь, много годов назад. А нынче в этой церкви заказала службу, оттого, что именно здесь вновь обрела, когда то веру свою.

Смыковскому стало трудно дышать.

«Была здесь, – подумалось ему, – она была совсем близко… Господи, сколько лет безвозвратно и глупо потеряно…»

– А ведь врешь ты, Пахом, – продолжался разговор, – ох и врешь.

– На что мне врать, дядька Архип? – обиделся Пахом.

– Врешь, врешь. Я по тому разгадал, как ты врешь, что батюшку нашего, получше тебя знаю. Отец Иеремей чужой исповеди не откроет, уж коли доверилась ему эта госпожа, так нипочем бы он тебе, да и никому другому, слова ее не высказал.

Пахом задумался, отпираться больше было ему нечем, и потому, насупившись, он сознался.

– Прав ты вроде, дядька Архип, да не во всем. Батюшка мне и впрямь того не рассказывал, а я сам по случайности, беседу их услышал. Она его за наставления и советы прошлые благодарила. А ещё они о муже ее говорили.

– И что ж говорили? – не удержав любопытства, спросил старик.

– Барынька эта сказала, что муж ее до последних дней пьянством страдал, и ее изводил немыслимо. А потом, хватил его вдруг удар, он одним часом и помер.

– Ишь, вон оно как жизнь то заворачивает, – прошептал Кедров, – а ведь и я бывает, попиваю.

– Тебе чего бояться, – резко прервал его Пахом, – ты вон уже сколько прожил. Хоть так, а хоть и по-другому, как есть, скоро помрешь.

Прошло чуть более часа, и служба, показавшаяся Смыковскому такой мучительной, завершилась. Обнаружить себя перед Полиной Евсеевной он так и не решился, слишком велико оказалось потрясение, настигшее его внезапно.

XVII.

Эту ночь Смыковский не спал, бродил по маленькой, отведенной когда-то для него комнате, и обдумывал прожитую жизнь свою.

«Как много упущено, – признавался он сам себе, – утрачено и никогда не возвратится. Я вымаливал у Бога безумие, а он даровал мне озарение.