Журнал «Если» - «Если», 2006 № 09 Страница 59

Конечно, мои мама и папа тоже не допустили бы ничего подобного. Никогда, если бы только это было в их силах. А Малка очень сильная. Она самая большая и злая собака во всей деревне, и она ничего не боится. Когда грифон утащил Джихейн, маленькую дочку кузнеца, мой папа до того испугался, что даже я это заметила. Посмотрели бы вы, как он вместе с другими мужчинами бегал по всей деревне и пытался организовать ежедневные дежурства, чтобы предупреждать жителей, когда грифон снова вылетит на охоту. Я знаю, он боялся за маму и за меня и делал все возможное, чтобы нас защитить, но мне почему-то не становилось спокойнее. А с Малкой я чувствовала себя в безопасности.

Впрочем, не только папа, но и вообще никто не знал, что теперь делать. Было и так очень скверно, что грифон таскает овец, потому что большинство наших соседей зарабатывали на жизнь, продавая шерсть, сыр и одежду из овчины. Но когда в начале прошлой весны он украл и съел маленькую Джихейн, стало еще хуже. Мы даже отправили к королю гонца — и не одного, а целых трех, и каждый раз король присылал кого-то к нам на помощь. В первый раз он прислал только одного рыцаря; его звали Дурос, и он подарил мне яблоко. С веселой песней Дурос поскакал в Черный лес, и больше мы его не видели.

В следующий раз — после того, как грифон утащил Лули, мальчишку, который помогал мельнику — король прислал сразу пять рыцарей. Все они тоже отправились в Черный лес на поиски грифона, а вернулся только один — правда, он сразу умер от ран и не успел ничего толком рассказать.

В третий раз к нам в деревню прискакал целый эскадрон. Во всяком случае, мой папа сказал, что это был эскадрон. Я не знаю, сколько солдат должно быть в эскадроне — знаю только, что их было много. Они оставались в нашей деревне два дня. Солдаты натянули за околицей палатки, поставили лошадей в наши конюшни и каждый день хвастались в таверне, как они победят грифона и освободят нас, бедных крестьян.

Там было и несколько музыкантов. Я помню, что когда солдаты двинулись в лес, музыканты играли какой-то марш. Потом музыка оборвалась, и мы все услышали доносящиеся из леса ужасные звуки.

После этого мы больше не посылали гонцов к королю. Нам не хотелось, чтобы его отважные воины гибли в нашем Черном лесу, к тому же никто не верил, что от этого будет какая-нибудь польза. Теперь родители загоняли детей домой незадолго до захода солнца, когда грифон просыпался после дневного сна и вылетал за добычей. Я и мои друзья больше не могли играть вместе, пасти овец и выполнять мелкие поручения наших родителей. Нам не разрешали даже спать у открытого окна, чтобы грифон не утащил еще кого-нибудь. Мне оставалось только читать книжки, которые я давно знала наизусть, да теребить маму и папу, но они слишком уставали, присматривая за мной и Уилфридом днем, чтобы развлекать нас еще и по вечерам. Они охраняли не только нас, но и по очереди с другими родителями остальных детей, а ведь им приходилось еще стеречь наших овец и коз, поэтому они совсем не отдыхали и все время боялись. Немудрено, что родители сердились на нас, а мы — на них. И так почти в каждом доме.

А потом грифон украл Фелиситу.

Фелисита глухонемая, но она была моей давней и самой близкой подругой. Я всегда понимала, что она хочет сказать, а Фелисита понимала меня. Она понимала меня лучше, чем кто бы то ни было, и мы часто играли вместе. С ней мне было даже интереснее, чем с другими детьми. Родители Фелиситы считали, что она только даром ест хлеб: ведь ни один парень, думали они, не захочет жениться на дурочке, поэтому они охотно позволяли ей ужинать у нас. Правда, Уилфрид частенько передразнивал Фелиситу, негромко квакая в кулак (это был единственный звук, который она могла издавать), но однажды я как следует стукнула его камнем, и он больше так не делал.

Я, конечно, не видела, как все случилось, но очень хорошо это представляла. Фелисита знала, что после наступления темноты детям нельзя выходить на улицу, но ей очень нравилось бывать у нас по вечерам — вот она и нарушила запрет. А дома ее, конечно, не хватились. Отец и мать вообще ее не замечали.

Узнав о гибели Фелиситы, я в тот же день отправилась к королю.

Вернее, я отправилась к нему той же ночью, потому что незаметно выбраться из дома или из деревни днем было, конечно, немыслимо. Да и ночью сделать это не намного проще. Честно говоря, я и сама не знаю, как бы это у меня получилось, но, на счастье, мой дядя Амброуз как раз собирался в Хэгсгейт с возом овечьих кож, а чтобы поспеть в город к открытию рынка, нужно выехать задолго до рассвета. Я очень любила дядю Амброуза, а он любил меня, но просить его отвезти меня к королю было, конечно, бесполезно: вместо этого он пошел бы прямо к маме и посоветовал дать мне серы и патоки и уложить в постель с горчичником. Он даже своих лошадей лечит серой и патокой, когда они болеют, вот!

Короче говоря, вечером я легла пораньше и стала ждать, пока все заснут. Сначала я хотела оставить на подушке записку, но все, что писала, я рвала и бросала в камин, потому что боялась: вдруг кто-нибудь проснется или дядя Амброуз уедет без меня. В конце концов я написала просто: «Скоро вернусь». Никакой одежды я брать не стала, а из еды захватила только кусочек сыру, потому что думала: король наверняка живет где-нибудь рядом с Хэгсгейтом (это был единственный большой город, который я когда-либо видела). Мама и папа храпели в своей спальне, но Уилфрид заснул в кухне перед большим очагом. Он часто засыпал именно там, и родители никогда его не трогали, потому что знали: если разбудить Уилфрида и отправить в постель, он начнет брыкаться и плакать. Почему — этого я не знаю.

Довольно долго я стояла и смотрела на брата. Когда Уилфрид спит, он почти не кажется противным. Мама сгребла уголья в очаге в кучу, чтобы утром они еще тлели и можно было развести огонь и печь хлеб. На решетке сохли папины молескиновые брюки, которые он намочил, когда полез в пруд, чтобы вытащить увязшего в иле ягненка, и я отодвинула их в сторону, чтобы они не сгорели. Еще я завела часы. Вообще-то, заводить их — обязанность Уилфрида, но он часто забывает это делать. Глядя на часы, я вдруг подумала, что родители будут слышать их тиканье завтра, когда станут повсюду меня искать. Наверное, они даже не смогут поесть как следует, так сильно встревожатся!..

При мысли об этом мне стало так скверно, что я чуть было не передумала. Я даже повернулась, чтобы идти к себе в комнату, но остановилась. А как же Фелисита? И другие дети?… Это последнее соображение решило дело, и я осторожно вылезла из кухонного окна, потому что наша входная дверь очень скрипит. Я немного боялась, что Малка, которая обычно спала в сенном сарае, проснется и сразу поймет, что я что-то затеяла (мне еще ни разу не удавалось ее провести), но все обошлось. И все равно я старалась даже не дышать, пока бежала к дому дяди Амброуза и залезала в телегу под ворох овечьих шкур. Ночь выдалась холодная, но под шкурами было даже жарко, хотя пахло там не очень-то… Кроме того, мне совершенно нечего было делать — только лежать и ждать, когда дядя проснется, запряжет лошадь и тронется в путь. Чтобы в голову не лезли всякие мысли о том, как я без спроса убежала из дома, я снова стала думать о Фелисите, но и это оказалось не весело. Я еще никогда не теряла никого из близких — не теряла навсегда, я хочу сказать.

Я не знаю, когда пришел дядя Амброуз, потому что в конце концов я все-таки задремала и проснулась, только когда телега вдруг дернулась, заскрипела и раздалось громкое фырканье, какое издает лошадь, когда ее разбудят, а ей это не нравится. Похоже, мы все-таки тронулись в путь, и я осторожно выглянула из-под шкур. Ущербная луна уже опустилась к самому горизонту, но я хорошо видела, как мимо меня, подпрыгивая, катится моя деревня. В лунном свете она казалась вовсе не серебристой, а какой-то маленькой, пыльной, утратившей все краски, но я все равно чуть не заплакала, потому что деревня уже представлялась мне бесконечно далекой, хотя мы еще не проехали пруд. Почему-то я подумала, что никогда больше ее не увижу. Мне даже захотелось потихоньку выбраться из телеги и отправиться домой. Я бы и выбралась, но передумала.

Грифон… Он все еще парил где-то вверху, продолжая свою ночную охоту. Я, конечно, не могла видеть его из-под шкур (кроме того, я все равно очень крепко зажмурилась), но я его слышала, и этого было достаточно. Его огромные крылья скрипели и скрежетали как тысяча ножей, которые точат одновременно, а иногда он издавал крики, которые казались особенно ужасными, потому что звучали негромко и почти печально: я бы даже сказала — они были немного испуганными, словно грифон подражал крику Фелиситы в тот момент, когда он ее схватил. Вот почему я не стала никуда вылезать, а напротив — зарылась как можно глубже в шкуры и попыталась снова заснуть.

Заснуть я так и не смогла, но это не имело особенного значения, потому что я все равно не собиралась ехать до самого Хэгсгейта. Я знала, что дядя Амброуз непременно найдет меня, когда станет разгружать шкуры, поэтому, как только перестала слышать крики грифона (эти чудовища никогда не улетают далеко от своих гнезд без крайней необходимости), я снова выпростала голову из-под шкур и, опершись подбородком на задок телеги, стала смотреть, как светлеет небо и одна за одной гаснут в вышине звезды. Луна наконец закатилась, и в лицо мне пахнул свежий утренний ветерок.