Подъезд - Андрей Гупало Страница 6

Лет десять назад в начале декабря ударили люты морозы; один за другим взорвались котлы на ГРЭС и Старый город погрузился в холод и мрак. Народ выживал, как мог: ютились на кухнях, согреваясь буржуйками и газовыми горелками. Много в ту зиму в Старом городе стариков поумирало: одни замерзли, другие угорели, третьи — просто не выдержали этого ада. Хотели уже было эвакуацию провести, но куда? Это же целый город, с несколькими районами и коммунальными службами! Хорошо к Новому году один котел запустили кое-как, полегче стало. Но где гарантия, что опять что-нибудь подобное не случится? Вот и живёт народ, как на пороховой бочке, — тут не до пластика и прочих прелестей цивилизации.

Протарахтевший мимо старый Опель едва не забрызгал Сергея грязью, провалившись в колдобину на асфальте. Лет двадцать назад он такое не спустил бы, и обязательно крикнул вслед: «Старый хрыч! Фриц недобитый!». Но того хрыча, — деда Арнольда, пленного немецкого офицера, после окончания срока оставшегося жить в Союзе, — уже и в помине нет. И Сергей знал это наверное — сам выносил гроб с телом покойника из подъезда.

Кто же тогда за рулем? Сын? Внук? Вот чего-чего, а детей за дедом Арнольдом не водилось: 50 лет прожил он со своей русской женой, Зиной, а детишек Бог так и не дал. А нечего было на Русь с мечом, понимаешь ли! Пусть скажет спасибо, что жив остался.

Правда сам дед Арнольд злился, когда его фашистом обзывали. Однажды и маленькому Серёжке за это досталось: услышав от сопливого пацана обидную кличку, дед плеснул ему пивом прямо в глаза. На Серёжкин плачь выбежала мать и долго орала на соседа, мол, и немец он недобитый, и фашист натуральный, если на малое дитё руку поднять посмел. А тот сидел и глухо молчал (русский он так и не выучил), и только холодно, словно через прицел, смотрел на нее и Серёжку своими стеклянными глазами. Так до сих пор Сергей и не знает: был на самом деле дед Арнольд фашистом или нет.

Как никто не знает, откуда в городе за Уралом взялся старый Опель модели 40-х годов. Его черный лакированный кузов так разительно отличался от советского автопрома, что мальчишки бегали за ним гурьбой, когда он ехал по городу, плавно покачиваясь на «вечных» немецких рессорах и поблескивая отражателями выносных передних фар. Сергею всегда казалось, что эта «фашистская» машина только что приехала из Берлина, и привез её сюда не какой-то там пленный немец, а сам штандартенфюрер Штирлиц — советский разведчик Максим Исаев.

Вот и сейчас Сергей смотрел вслед Опелю, не столько любуясь им (хотя не без этого!), сколько наслаждаясь нахлынувшей на него волной ностальгии. Впервые прикосновение этой сладко-щемящее волны Сергей почувствовал ещё в детстве, когда рылся коробке с семейными фотографиями.

Старые фотокарточки были для него чем-то вроде машины времени: долго и внимательно рассматривая пожелтевшие снимки, он вдруг начинал замечать, как люди, запечатленные на них, начинают двигаться, разговаривать, в общем, снова жить своей обычной жизнью. И тогда у маленького Серёжи возникало горячее желание переместиться туда, в то время, которое казалось ему намного интереснее окружавшей его жизни. Ведь там он мог бы стать моряком, как этот юноша в бескозырке, или солдатом Красной Армии, как тот бравый вояка в маскировочном плаще с автоматом ППШ на груди, или жить, как отец с друзьями, в походной палатке посреди казахской степи, проводя ночи у костра под огромным куполом бездонного звездного неба.

В подростковом возрасте эта ностальгия по чужому прошлому переросла в интерес к истории вообще: Сергей стал запоем читать исторические романы, какие ему удавалось найти в городской библиотеке. Евангелие, с которым Сергей познакомился в юности, захватило его в-первую очередь крутым историческим сюжетом. Философия, эта увлекательная история мысли человечества, была последним штрихом в картине мира Сергея Величко. Но, к сожалению, и она не в состоянии была удовлетворить его детскую жажду путешествия во времени. Ну и пусть. В конце концов, только невозможность прикоснуться к прошлому делает таким сладким и желанным это необыкновенное чувство…

Опель остановился у последнего подъезда пятиэтажки. Из отворившейся передней дверцы показалась рука с клюкой, затем сгорбленный силуэт старика в шляпе. Старик резко захлопнул дверцу машины и довольно шустро заковылял к парадной. «Не может быть!», — удивился Сергей.

— Эй, эй, мужчина… папаша, погодите! — уже на бегу прокричал он старику, страшно похожему на деда Арнольда. — Warten sie bitte!3

Но старик только прибавил шагу, и скоро исчез за дверью подъезда. Сергей бежал, не замечая грязи и разбитого асфальта, и непременно догнал бы это привидение в шляпе, если бы не странная надпись на латыни, неряшливо выведенная чьей-то рукой на поблекшем сурике парадных дверей: «Desine sperare qui hic intras».

Глава 4. Подъезд

«Оставь надежду всяк сюда входящий», — перевел Сергей латинскую надпись на двери, и по спине у него пробежал легкий холодок, а ноги потяжелели. Он оглянулся по сторонам, но ничего подозрительного не заметил: двое пацанов играли в ножички посреди площадки, на балкончике соседнего дома смолил цигарку лысый мужик в семейных трусах и майке, а на стоянке толстый дядька в войлочной куртке сталевара копался в моторе старого Москвича. Свинцовые тучи, смешанные с красным дымом труб ТМК, медленно ползли по небу, превращая ещё не закончившийся день в вечерние сумерки. Тень, отбрасываемая подъездным козырьком, создавала ещё больший полумрак, и Сергею показалось, что криво написанные латинские буквы фосфоресцируют.

Бред какой-то! Откуда в этом захолустье латынь? Сергей робко провел пальцем по надписи, и буква «е» во втором слове превратилась в букву «i». «Так ещё хуже, — угрюмо оценил он новую конструкцию, растирая пальцами люминесцентную краску. — Spirare — кончаться, умирать». Тоска смертная, да и только. Впрочем, как и вся жизнь в этом забытом Богом уголке.

Сергей глубоко вздохнул, прогнав невольное оцепенение, и решительно взялся за холодную сталь дверной ручки. «Не надо, не надо!» — прокричал внезапно пронзительно высокий голос. Сергея словно током ударило: тысячи игл вонзились в голову, а сердце, как испуганная лошадь, пустилось в галоп. Резко отдернув руку, он сделал шаг назад. «Так не честно, бросай заново!», — обижено захныкал голос, принадлежавший, как оказалось, одному из мальчишек на площадке.

«Так, стоп! Пора прекращать этот долбанный хоррор, иначе до праздничного стола не доберусь».