Последняя надежда - Феликс Эйли Страница 60

том числе и связанные с полом. Оружия Арабелла с собой не взяла – в этом не было необходимости. Холодный осенний ветер колыхал буйные чёрные волосы волшебницы. Кожаные сапоги королевы хлюпали в грязи, а подол синего плаща за её спиной постоянно пачкался. Левски давно не была в этом забытом всеми богами, похожем на свинарник месте. Давно не вязла в этой вечной грязи и не чувствовала этот мерзкий запах помоев. Что ж, почти двадцать лет прошло, и она изменилась, и многое в мире изменилось, но уж никак не этот ничтожный городишко.

Высокая и статная фигура Арабеллы приблизилась к двухэтажному дому из грязно-жёлтого камня. За такой большой срок жилище совсем не изменилось – те же обшарпанные стены, та же вечно худая крыша. Даже вороны так же сидели на тощем, едва покрытом оранжевыми осенними листьями дереве. К хлипкой, полусгнившей, болтающейся на петлях входной двери подошли два молодых мужчины, которые несли мешок с глиной. Два крепко сложенных парня в кое-как подлатанной и местами дырявой одежде. Увидев Арабеллу, они остановились с тяжёлым мешком в руках и повернули к ней головы. Она тут же узнала их плебейские, исполненные слабоумия лица. То были Бартек и Ендрек – её несчастные младшие братья. Они подросли, но, похоже, остались такими же недалёкими и агрессивными.

Арабелла протянула руку вперёд и сконцентрировала свою огромную магическую силу. Телекинетическая волна вышла из ладони королевы, всколыхав синий плащ, и направилась к Ендреку и Бартеку. Братья не знали, что именно сестра приготовила им и в особенности их родителям. Они даже не поняли, кто стоял перед ними. Крупные, закалённые физической работой тела Бартека и Ендрека словно тростинки упали в вечную вспыховскую грязь, испещрённую лужами. Братья вопили и в панике дрыгали руками и ногами, не понимая, что происходит. Мешок глины рухнул в грязь. Ещё один взмах руки Арабеллы – и Ендрек и Бартек резко поднялись против своей воли и, воспарив невысоко над землёй, врезались со всей силы друг в друга. Левски опустила свою царственную длань, и братья снова повалились на землю, потеряв сознание.

Услышав шум, из дома на улицу вышла пожилая супружеская пара. Впереди стоял седой, сурового вида старичок с усами и бакенбардами, а за ним – его жена, миловидная, но побитая жизнью старушка.

– Кто ты такая? – злобным лающим голосом спросил мужчина, – что ты сделала с моими детьми?

Рот Арабеллы растянулся в ухмылке, и она посмотрела исподлобья в неприветливые, глубоко посаженные глазки старика. Королева Катценхаузена так ждала этого момента… Она взмахнула рукой, и невидимая сила обрушилась на слабую, прикрытую лохмотьями спину мужчины. Кряхтя, он упал животом в грязь. Старая женщина закричала от ужаса. Какой глупый, тщетный вопль… Возможно, она надеялась, что ведьма в мундире её пощадит, или кто-то придёт на помощь. Но Арабелла была готова ко всему и не отступала от задуманного. Она ещё раз взмахнула рукой – и старуха отлетела от двери, приземлившись у угла дома. Из грязной земли вылезли цепкие шипастые корни, которые опутали тощее, прикрытое рваным платьем тело. Левски хотела, чтобы женщина не теряла сознание, но при этом не сбежала. Старушка испуганно вопила, безуспешно пытаясь избавиться от колючих пут, а Арабелла даже наслаждалась её криком и жалкими потугами.

Королева-колдунья повернулась к старику, который валялся в грязи, и схватила его за левую руку. Рывком Левски приподняла его туловище и взглянула в сморщенное, помятое лицо. За её спиной продолжала визжать старуха. Эти вопли стали так противны волшебнице, что та с помощью магии лишила женщину голоса.

– Великий и ужасный властелин своей семьи, – глумливо произнесла Арабелла, – как же ты постарел. Иссох. Ослаб.

– Кто ты, чёрт возьми? – выдавил её отец, стоя на коленях.

Они говорили на больском, но Эрнст и Изабелла всё понимали, ибо находились в шкуре Арабеллы. Они чувствовали, как внутри королевы пылала многолетняя ненависть, которая наконец нашла свою истинную цель.

– Ты не узнаёшь меня? – притворно удивилась Арабелла, – а, наверное, узнал бы, если бы я носила не мундир, а рубище, и выполняла любую прихоть – твою и Козловского.

Отец с недоумением смотрел на свою дочь. Она ослабила хватку и провела пальцами правой руки по грязной левой руке старика.

– Наверное, ты считаешь, что бить своих детей хлыстом – в порядке вещей, – говорила Левски, – что вырастут они здоровыми, стойкими, привыкшими к жизненным трудностям… Ты, наверное, сам забыл уже, как хлестал свою дочь, стоило ей лишь чуть-чуть с тобой не согласиться. А вот я помню. В мельчайших подробностях, как будто это было вчера. Я прекрасно помню эту пронизывающую боль и чувство собственного бессилия и ничтожества, когда тебя бьёт кто-то более крепкий и сильный, а ты не можешь ему даже ответить…

Старик долгое время всматривался в лицо королевы Катценхаузена и произнёс:

– Дануся…

– Дануся уже мертва, – Арабелла скривилась от отвращения, – она была слабой и жалкой. Теперь я Арабелла Тереза Эмма Левски!

Она выкрикнула своё новое имя так громко, что оно разлетелось по всей улице.

– Та безумная королева-ведьма с севера? – отец не верил своим глазам, разглядывая тёмно-синий мундир дочери.

– Безумная? – переспросила Арабелла, – я дарую свободу и новую жизнь! Я помогаю всем, кто не нашёл себя в старом мире! Всем, кто пострадал от таких, как ты!

Дочь подошла поближе к отцу и наклонилась.

– Впрочем, я и не надеялась, что ты поймёшь такие умные слова, – сказала она, – ты бы мной гордился, только если бы я прислуживала Козловскому, терпела его побои и сдохла, рожая седьмого ребёнка.

– Лучше бы ты померла на раковской дороге! – сплюнул отец.

– Вот оно, признание… – вздохнула Арабелла, – ты учил меня доброте и отзывчивости. Хотел, чтобы я была хорошей девочкой. Но, глядя на вас с матерью, я осознала одну вещь: за мораль ратуют сильные, которым выгодно, чтобы слабые перед ними пресмыкались. Такие, как ты, лицемерно учат других светлому и доброму, но сами своим правилам не следуют. Сочувствие, сожаление, сопереживание – всё это инструменты слуги, которому нужно угодить своему господину. А я… я не хотела пресмыкаться, как собственная мать, вот только люди не оставляют особого выбора: либо ты пресмыкаешься перед ними, либо они – перед тобой. Я ненавидела тебя, папа, с рождения, но тщательно это скрывала, потому что боялась твоего гнева. Эта ненависть разрушала меня, но в